некоей бессознательной психики. Зачатки этого понимания обнаруживаются у Лейбница и Канта, а затем, стремительно набирая силу и размах, они проявляются у Шеллинга, Каруса и фон Гартмана; современная же психология отринула последние метафизические притязания философствующих психологов и ограничила представление о существовании психического сугубо психологическими рамками — иначе говоря, психологической феноменологией. Поскольку месса в драматической форме изображает жертвоприношение, смерть и воскресение Бога, с вовлечением и активным участием священника и паствы, феноменологию мессы вполне допустимо увязывать со сходными по существу, пусть более примитивными культовыми обрядами. Придется, конечно, смириться с тем, что людям чрезмерно щепетильным может не понравиться «сравнение малого с великим». Однако я хотел бы подчеркнуть, отдавая должное первобытной психике, что «священный трепет» цивилизованного человека мало отличается от благоговейного ужаса дикаря и что присутствующий и действующий в мистерии Бог остается тайной для обоих. Сколь вопиющими ни мнились бы внешние различия, мы не вправе пренебрегать сходством или тождеством смыслового содержания.

4

Психология мессы

A. Общие замечания о жертвоприношении мессы

376 Во втором разделе при обсуждении ритуала трансформации я придерживался церковного толкования, но теперь намерен рассматривать это толкование как некий символ — и с психологической точки зрения. Методологически подобная процедура не предполагает никакой оценки религиозного содержания. Конечно, научная критика должна исходить из того, что всякое мнение, признаваемое верным или справедливым, не устанавливает никакого иного реального факта, кроме психологического. Однако это не означает отсутствия результата; наоборот, мы получаем эмпирическое выражение той психической реальности, что лежит в основании любого высказывания веры и любого обряда. Когда психология «объясняет» высказывания подобного рода, она, во-первых, не лишает реальности объект такого высказывания (напротив, признает за ним реальность психическую), а во-вторых, не придумывает для метафизического по своему посылу высказывания никаких других обоснований, трактуя его сугубо как психическое явление. Специфическое «метафизическое» восприятие в данном случае указывает, что объект высказывания недосягаем для человеческого постижения и может быть осознан лишь в своем психическом проявлении, а потому о нем нельзя судить объективно. Впрочем, вся наука стремится познать непознаваемое. Она перестанет быть наукой, если будет принимать некие временные ограничения за твердо установленные границы и отвергать существование чего-либо вовне этих границ. Ни одна наука не вправе видеть в своих гипотезах окончательные истины.

377 Психологическое объяснение противоречит метафизическим высказываниям ничуть не больше, чем, скажем, физическое объяснение материи противоречит еще не познанной или даже непознаваемой природе. Само наличие веры обладает реальностью психического факта. Но содержание понятия «психическое» попросту непознаваемо, поскольку психология находится в крайне неудачном положении: наблюдатель и наблюдаемое в ее области в конечном счете тождественны друг другу. В психологии, увы, нет собственного внешнего архимедова рычага, ведь все человеческое восприятие сводится к психическому, а обо всем, выходящем за его рамки, мы имеем только косвенное, опосредованное знание.

378 Обрядовое действие, происходящее во время мессы, совершается одновременно в двух выражениях — в человеческом и в божественном. С человеческой точки зрения, Божеству преподносятся некие дары, а через них священнослужитель и паства творят самоподношение (Selbsthingabe). Обрядовое действие освящает и дары, и тех, кто их подносит. Оно чествует и воспроизводит Тайную вечерю Господа с учениками, его воплощение, страсти, смерть и воскресение Христа. Но с божественной точки зрения это антропоморфное действие видится всего-навсего внешней оболочкой или скорлупой, внутри которой развертывается вовсе не человеческое, а божественное измерение. На мгновение жизнь Христа, вечная и вневременная, становится зримой и подчиняется временной последовательности, пусть в сжатой форме священнодействия. Христос воплощается в человека sub specie (с точки зрения) подносимых субстанций, страдает, умерщвляется, пребывает в гробнице, сокрушает мощь преисподней и восстает вновь во славе. В миг произнесения слов освящения Божество вмешивается в происходящее, одаряет своим присутствием и возвещает о главном событии мессы — акте божественной благодати, где священнику отводится лишь служебная роль. То же самое относится к пастве и к подносимым субстанциям: это все causae ministeriales [служебные причины] священного события. Присутствие Божества увязывает воедино все составляющие жертвенного акта, творит мистическое единство, и получается, что сам Бог предлагает себя в жертву в священных субстанциях, в священнике и в пастве — и он же в человеческом обличье Сына приносит себя в жертву Отцу во искупление грехов.

379 Этот акт представляет собой вечно вершащееся событие внутри божественного, однако человек вовлекается в него как неотъемлемая часть — потому что, с одной стороны, Бог сам облекается человеческим естеством, а с другой стороны, ему требуется служебное содействие священника и общины верующих, даже в материальных субстанциях (хлебе и вине), столь значимых для человека. Бог-Отец и Бог-Сын обладают единой природой, но во времени Божество предстает то вечносущим Отцом, то земным человеком с ограниченной продолжительностью жизни. Человечество в целом включается в эту человеческую природу Бога, а потому оно и вовлекается в жертвенный акт. Божество есть agens et patiens (действующее и претерпевающее) жертвенного акта, и то же самое верно для человека, с учетом его ограниченных способностей. Causa efficiens (действенной причиной) трансформации выступает спонтанное проявление божественной благодати. Церковь настаивает на таком толковании и даже склоняется к тому, чтобы приписывать подготовительные действия священнослужителя, вплоть до самого отправления обряда, божественному почину, а не погрязшей в первородном грехе природе человека[574]. Этот взгляд чрезвычайно важен для психологического понимания мессы. Преобладание магической стороны ведет к тому, что ритуал сближается с яческим (ich-hafte), сугубо человеческим или даже недочеловеческим стремлением к власти, свойственным отдельному индивидууму; тем самым разрушается единство церковного Corpus mysticum. Когда же ритуал признается действием самого Божества, человеческим участникам отводится лишь инструментальная («служебная») роль. Церковная точка зрения, таким образом, исходит из следующей предпосылки: человеческое сознание, представленное священником и паствой, сталкивается с неким автономным событием, которое разворачивается на «божественном» и «вневременном» уровнях за пределами сознания, которое никак не зависит от человеческого вмешательства и которое побуждает человека к действиям, превращая в орудие, в исполнителя «божественного» свершения. В ритуальном действии человек передает себя в распоряжение чего-то автономного и «вечного», что непостижимо для человеческого сознания; si parva componere licet magnis (если позволительно сравнить малое с великим), приблизительно так же происходит, когда хороший актер не просто играет роль, но отдается гению драматурга. Красота культового действа является его неотъемлемой чертой, ибо человек не в состоянии служить Богу надлежащим образом, пренебрегая красотой. Поэтому культ не обладает никакой практической ценностью, иначе он отвечал бы какой-то цели, но целесообразность есть чисто человеческая категория. Все же божественное устремлено к цели в себе самом, и