Я же хотел сказать ему вслед: «То, сколько наш брак продержался, это как раз заслуга ребенка».

Мы оказались с Асией наедине. Нам вдруг стало неудобно друг перед другом, как бывает неудобно молодоженам, оставшимся впервые наедине после бракосочетания. А может, мы уже почувствовали себя чужими. Мы боялись сказать лишнее слово, сделать лишнее движение, боялись смотреть друг на друга, а в это время смех нашего сына разлетался эхом по всей мечети. Я все тянул, а она неподвижно смотрела себе под ноги. Я подумал о том, что она красива, как в первый день нашего знакомства, а о чем думала она, я не знаю. После третьей капнувшей на ковер слезы Асии я услышал:

– Все, я готова.

Детский смех накрыл нас вновь.

– Я с тобой развожусь. Я с тобой развожусь. Я с тобой развожусь.

Больше я не имел права находиться с ней наедине. Она не была моей женой. Собранные еще несколько дней назад вещи кое-как влезли в багажник и на заднее сиденье. Потребовалось десять заходов, чтобы все это затолкать в теперь уже не отцовскую, а мою «приору», и все это делалось под задумчивым взглядом ребенка, который только в конце решился спросить, уборку ли я затеял. В некоторым смысле он был прав. Да, пожалуй, это уборка.

Пока гребаные документы лежали в шкафу, мне казалось, что у меня дома не так уж много хлама, но когда багажник еле закрылся, я понял, что слегка перегибал палку, беря работу на дом. Самое смешное, что девяносто пять процентов всего этого – макулатура. Тем более при наличии интернета, но такое случается, когда ты работаешь на госструктуры и замминистра печати, курирующий ваш ресурс, уже перешагнул семидесятилетний рубеж. Ну и, может, дело в генах, мой отец – знатный собиратель: «А вдруг пригодится?»

Обливаясь потом и оглядывая машину, мгновенно заполнившуюся запахом бумаги и пыли, я вдруг понял, что наша газета – это Россия в миниатюре. Какой президент, такая и страна. Какой куратор, такой и канал, и раз он любит бумагу больше электронных файлов, то и, сука, семьдесят три сотрудника нашего ГБУ должны любить бумагу.

Я собирался, пока все не устаканится, пожить в старой однокомнатной квартирке родителей. Мы сдавали ее, но, когда месяца два назад повеяло реальным разводом, я решил, что лучше подготовиться заранее, и попросил квартирантов съехать. Однако прямо сейчас тащить все эти вещи в квартиру не было никакого желания. Все, чего мне хотелось, – это спать. Закончив предварительную работу над двумя статьями и смонтировав пять минут от документалки, которую какого-то хрена сам на себя взвалил, я наконец лег на старый родительский диван. Часы показывали что-то около полуночи. В глазах двоилось, но всю необходимую работу я закончил. Учитывая прожитый день, я неплохо со всем справился. Мне снова захотелось похлопать себе, но теперь уже без иронии. Да, сегодня я разрушил свою семью, сделал инвестиции в неполноценное детство ребенка и копнул самые болезненные воспоминания. Просто охренительный день.

Той ночью я думал о многом и в первую очередь о семье, которой больше не было. О сыне. И да, я всплакнул разок-другой, но еще давно я сам себе дал слово: что бы ни случилось, я буду стремиться к тому, чтобы Булат знал своего отца, любил его и верил в него. Асия не была против. Мы вообще расстались с обоюдной договоренностью делать все ради ребенка. Так что каких-то семейных разборок в будущем не ожидалось.

Уходил в сон я с двумя мыслями. Во-первых: «Неужели я такой предсказуемый?» и во-вторых: «Я поеду на похороны Гасана. Выезжаю в 4:30 утра, как и пять лет назад».

Пытаясь успеть на похороны, я гнал по горным дорогам на максимуме своих водительских умений и все это время размышлял, зачем туда еду. Вариантов было много, но все, как говорится, высосаны из пальца. Мне самому наиболее понятными казались два. Первый: потому что я должен делать тупые вещи, запускающие цепочку опасных событий. Второй: потому что любопытство течет по моим венам. Шеф предложил третий вариант: «Тебе не дает покоя твоя совесть». Но отговаривать меня не стал.

Не знаю. Моя совесть не настаивала на том, чтобы я посетил похороны парня, которого в каком-то смысле убил, посадив в тюрьму. Я не чувствовал себя виноватым в его смерти. Я просто делал то, что считал правильным, – искал убийцу.

Подлил масла в огонь и Заур, сообщивший, что Муртуз, отец Гасана, около трех месяцев назад вышел из тюрьмы. Сыграли роль его доблестная служба в рядах Советской армии (как-никак инструктор по боевой и служебной подготовке), возраст и состояние здоровья – у Муртуза был рак. Врачи давали ему максимум пару месяцев.

Не зная, какая дорога меня ожидает (около пятидесяти километров оползнеопасны, и еще примерно на пятидесяти возможен камнепад, а зимой сход лавин), я закидал основную часть вещей в квартиру, и машина более-менее разгрузилась. Почти все документы оказались в прихожей, кроме самых важных, которые я забыл на панели. Папка с ними всю дорогу прыгала и грозила упасть, но никак не падала, и, когда наконец свалилась, я обрадовался, потому что эта проблема осталась позади и теперь можно было поднять папку и положить на пассажирское кресло. Так я и сделал.

На часах было около шести утра, я как раз проник в сердце горного Дагестана, и мне оставалось еще около часа пути. Вряд ли я успевал на похороны, так как покойника стараются хоронить как можно раньше, с первыми лучами солнца, но выехать в два часа ночи я не мог физически. Мне нужны были хотя бы несколько часов сна.

На глаза попался вывалившийся из папки конверт, который мне прислали вчера. Он случайно оказался в стопке важных документов и, соответственно, в машине, как будто преследовал меня. И вот теперь снова действовал на нервы, пытаясь съехать с сиденья. Каждый раз, когда машина подскакивала, он становился на сантиметр ближе к падению, и, задолбавшись на это смотреть, я схватил его свободной рукой. Зубами оторвал край и, зажав между ног, вынул оттуда содержимое. Это был обыкновенный белый альбомный лист, сложенный в два раза. Местами он был испачкан чем-то красноватым и дурно пах. На секунду даже показалось, что гнилью. Я раскрыл его и прочитал четыре коротких слова, написанных обычной синей