и удушливый смертный запах. Все это испугало Валеру настолько, что назад он в самом деле побежал, несмотря на жару, одышку и больные ноги. А машины стояли пустые, и шаги его звучали одиноко, как последние в мире, и никого вокруг не было, ни единого человека, так что он очень скоро забыл про свое задание, и про шефа, и про тайную дверь в стене, про Майбах и даже про жену, и казалось ему, что за спиной у него гаснут лампы, и проваливается асфальт, и надо бежать быстрее.

Словом, до баррикады он добрался в полной панике — взмыленный, с мокрым пятном между лопаток, и, когда увидел там полторы сотни живых, пускай и тоже довольно измученных людей, от облегчения едва не заплакал.

Но беды его на этом, разумеется, не закончились, потому что стервы не было и здесь. Более того — пройти дальше оказалось нельзя и проход охраняли другие, очевидно опасные люди, и был у них вроде даже пистолет, из которого они то ли убили уже кого-то, то ли собирались убить. И вот тут Валера некстати вспомнил про ружье, спрятанное у него под плащом, и запахнулся потуже, потому что война оказалась гораздо ближе, чем он надеялся. Не наверху, а прямо здесь, посреди тоннеля, и почему-то именно он, Валера, был на ней единственный солдат.

Еще недавно появление в толпе незнакомца в осеннем плаще не осталось бы незамеченным. Тем более что вел он себя странно — тоскливо бродил возле баррикады, вздыхал, и вставал на цыпочки, и правую руку держал неловко, прижатой к боку. Но сейчас он никому был не интересен. Спустя полтора часа бесплодного ожидания, после нескольких попыток угрозами, подкупом или мольбами выторговать хоть немного воды или даже просто разрешение пройти на ту сторону, где по слухам раздавали продукты, сердитый пикет погрузился в уныние и пикетом быть перестал, а превратился в лагерь беженцев — обессилевших от жажды, жары и невозможности добиться правды. Они больше не кричали и ничего не требовали, а просто молча сидели вдоль стен и в проходах. Им казалось теперь, что их просто забыли здесь и до самого конца ничего уже не произойдет, и даже возвращаться к машинам стало незачем. Лица были серые и сонные, безразличные; кто-то спал.

Защитники баррикады выглядели пободрее и от жажды не страдали, однако уныние просочилось и к ним, как отравляющий газ под неплотно прикрытую дверь. Лампы светили тускло, а иногда вдруг мигали — нехорошо, тревожно, и стояла неприятная какая-то тишина, а главное — ничего не происходило. Русская в костюме, которая обещала принести еду, ушла и не вернулась, и начались уже тихие разговоры о том, что нельзя было ее отпускать, слушай, кто ее отпустил вообще, или надо было с ней чтоб сходили ребята. А может, и сидеть тут, в середине каменной трубы, было не надо, а следовало всем и сразу пойти и проверить, чего они там мутят. Потому что раз никто не возвращается, значит, точно мутят чего-то, отвечаю. И кто-то вспомнил про свой оставленный автомобиль и про ворота, которые отсюда не видать, а они, может, открылись уже, понял? И то один, то другой забирались на крышу маленькой Киа и подолгу вглядывались в расплывающиеся от жара пустые ряды. Нету же никого, понимали все, с этой стороны почему-то нету никого, типа не нужна им вода уже — и выходило, что они тоже были заперты здесь под гаснущими лампами, в полной неизвестности, причем заперли себя сами.

Вероятно, по этой самой причине — чтоб отвлечь свое войско от невосторженных мыслей, — минут через пять после Валериного прихода таксист из Андижона затеял общую молитву. Так, во всяком случае, подумал горбоносый визит-профессор, который последние полтора часа провел в беседе с этим сердитым человеком и, кажется, понемногу начинал что-то про него понимать. Сам он от участия отказался, поскольку религию считал пережитком, и принуждать его никто не стал. Но когда молитва началась — на грязном асфальте, без ковриков, и два десятка мужских голосов заговорили хором «Би-сми-Лляхи, таваккальту ‘аля-Ллахи, ва ля хауля ва ля куввата илля би-Ллях», он почувствовал что-то, чему не мог найти названия, забытую какую-то тоску и смущение. Точно так же, как три года назад в парижском Сакре-Кёр, где запели монахини в белых платьях, а он замер у прилавка со свечками за два евро и дальше идти не посмел, потому что стал свидетелем чужого разговора с Богом, в которого он, профессор, не верил, и в такие минуты жалел об этом.

На Валеру молитва на арабском языке произвела эффект совершенно обратный. Террористы, понял он с ослепительной ясностью, вот оно что. И представил немедленно, как один из поющих вскочит сейчас на ноги, завопит «Аллаху акбар» или что они там кричат, а потом разнесет тут все на куски — и себя, и своих товарищей, и автобус с заложниками, и его, Валеру. Люди вокруг тоже проснулись и беспокойно зашевелились, и ему показалось (он стоял спиной и оглянуться не успевал), что сто пятьдесят человек позади него в эту самую минуту ложатся на пол и накрывают головы руками, как велели отсыревшие плакаты на стенах заброшенного алтуфьевского бомбоубежища. Уверенный, что проживает последние свои минуты, Валера сунул руку за пазуху и нащупал у себя под мышкой приклад дробовика. Машинально, без мыслей, потому что представления не имел, как это теперь поможет и поможет ли вообще, в кого именно стрелять и сумеет ли он выстрелить. Под плащом было горячо, ладонь сразу стала мокрая, и он вспомнил про Майбах, огромный и неприступный, которому не страшна была и бомба и до которого нельзя, не успеть было сейчас добежать, и зажмурился. Но вместо взрыва неожиданно услышал голос.

— Эй, друг! — позвал голос. — Ты, в пальто, эй!

Валера осторожно открыл глаза и увидел сильно, до черных синяков избитого человека в залитой кровью рубашке. Человек стоял на чужой, опасной стороне баррикады прямо за спинами молящихся и манил его пальцем. На запястьях у него были глубокие раны, как будто его не просто били, но сначала приковали к чему-то, и Валера догадался, что это заложник. Сбежавший из автобуса, где творятся всякие немыслимые ужасы и страдают женщины, старики и дети, и который попросит сейчас спасти их всех. Совершить подвиг и геройски за них умереть.

Однако избитый вел себя необычно: не шептал, не прятался, а говорил громко и даже весело, как если бы ни о чем просить не собирался, а наоборот, была у него для Валеры какая-то приятная новость.

— Друг, — повторил он. — На пару слов, — и еще раз поманил, а когда Валера неохотно приблизился — чуть-чуть, на шажок, — уставился прямо на оттопыренную полу Валериного плаща и спросил с любопытством: — Чего у тебя там? А?

Вопрос звучал невинно, и голос у избитого незнакомца был ласковый, но Валера почему-то сразу понял, что подошел зря и что никакой это не заложник. И нужно сейчас же, быстро, любой ценой отсюда выбираться, даже если бомба ему померещилась, причем желательно — бегом.

— Ну чего ты? — сказал избитый и улыбнулся. — Покажи.

И убежать стало нельзя. Попросту нельзя, и всё, и спасла Валеру, как ни странно, окаянная толстожопая стерва, которая в эту непростую для него минуту объявилась наконец сама, да еще не одна, а с хмурым телохранителем и группой нагруженных коробками мужиков. Притормозила свой караван у черного Лендкрузера Прадо и громко постучала кулаком по капоту.