При всех своих достоинствах Долбушин имел одну слабость: он был эмоционально сух и все старался свести к понятным алгоритмам. На все наклеить ярлычок, который определял бы его отношение к вещам, людям, явлениям и событиям. Он презирал… нет, не презирал, а скорее внутренне дистанцировался от людей простых, считая их не ровней себе, но при том не замечая, что они стоят на твердой основе и правильные решения принимаются ими неосознанно, в силу традиции, которую они не пытаются разрушить. Правда их проста и надежна. Они уважают своих родителей, правильно воспитывают детей, не балуя их, но и не лишая внимания и любви, что ведет к образованию страшных качелей: из холода в жар и из жара в холод. Они не стали бы мудрствовать, решая, что в постановлениях первошныров важно, а что является глупостью и рутиной. Для них и первошныры были бы непререкаемым авторитетом. Заблуждение, что правда одна. Почти при любом раскладе существует две правды. Одна правда всегда более выгодна человеку, и вопрос в том, какую правду человек выберет: выгодную или болезненную. И он, Долбушин, хотя и считал себя человеком твердым, обычно выбирал все же выгодную.

Сейчас Долбушин держал камень в руке и сильно сжимал его, вспоминая, как делал это когда-то. Странно, что он вообще его тогда не выбросил! Ведь это просто булыжник, хранить который не имеет никакого смысла. Да еще булыжник, несущий болезненные воспоминания. Прочь его! Ощутив досаду, даже гнев, глава форта швырнул камень в мусорную корзину. Но корзина стояла далеко, и камень, пролетев мимо, ударился о батарею. Долбушин поднял его и внезапно увидел, что у камня откололся острый выступ, в который вплавлены фрагменты мелких белых раковин. И отломленный этот кончик вдруг слабо вспыхнул фиолетовым. Пока Долбушин разбирался, откуда это сияние могло появиться, оно окутало его руку, коснулось пульса и скользнуло в кровь. Все произошло очень быстро, почти мгновенно. Глава форта вздрогнул. Его охватило предчувствие чего-то хорошего. Выхода из тоски, обновления, а возможно, чего-то еще, в чем он пока не разобрался.

«Невероятно! В камне, который я тогда принес, было две закладки!»

С одной закладкой, более сильной, он слился у памятника Гоголю. Другая же тогда никак себя не проявила. Таилась в раковине, вмурованной в камень, и высвободилась лишь, когда эта раковина треснула.

Долбушин напрягся, пытаясь определить свой новый дар. Однако, несмотря на все старания, не мог этого сделать. Почему-то дар не рассказывал о себе, либо был таким слабым, что требовал для проявления особенных обстоятельств. Глава форта подошел к зеркалу и впервые за долгое время стал рассматривать свое отражение. Он разглядывал себя без самолюбования и без омерзения, а с любопытством, как разглядывают человека малознакомого, пытаясь определить, что он такое. Смотрел на себя с пристальным интересом, как глядел бы на сотрудника, пришедшего наниматься на работу.

– Ну? Способен ли ты еще на что-нибудь? Или все, что мог, ты уже совершил и теперь будешь только загораживать солнце всему живому? – вслух спросил он у отражения и, грозя себе, чуть приподнял руку с зонтом. И впервые зонт показался ему тяжелым, мертвым, тянущим к земле. Долбушин озабоченно нахмурился. – Начинай шевелиться! – велел он себе. – Что сейчас нужно?

На глаза ему попалась икона. Кто-то из знакомых подарил на день рождения. Что это за икона, Долбушин не знал, понимал только, что на иконе женщина, но вроде бы без младенца, да и даритель, скорее всего, выбирал икону по принципу «дайте что подороже!» Икона просто висела на стене и пылилась. Обычно Долбушин просто проходил мимо, не замечая ее, как не замечают всего, ставшего привычным. Однако сейчас глаза женщины на иконе привлекли внимание главы форта. Он мельком заглянул в них, отвернулся, опять заглянул. Глаза беспокоили. Казалось, они его действительно видят и одновременно исполнены бесконечного терпения. Молиться Долбушин не стал, креститься не умел, а словно быстро прикоснулся к иконе пальцем, отвернулся и быстро пошел, часто оборачиваясь и точно прося икону следовать за ним.

Однако икона осталась там же, где висела. Через минуту глава форта уже не вспоминал о ней. Схватил какую-то бумажку, перевернул ее на чистую сторону, отыскал цветной карандаш.

«ЦЕЛЬ: спасти дочь.

ПУТИ ДОСТИЖЕНИЯ:???

СОЮЗНИКИ:??» – быстро записал он и уставился на вопросительные знаки.

В чем-то этот план, набросанный цветным карандашом на обратной стороне квитанции, мало отличался от плана «покорить мир, воздвигнуть замок из песка, зачерпнуть руками солнце», но все же это был план. В нем было что-то успокоительное, системное, наполняющее покоем правильных последовательностей.

Союзники? Кто его союзники?

Послышался дробный повторяющийся звук. Долбушин повернулся и увидел, как из приоткрытого ящика стола один за другим выползают высохшие маркеры, карандаши и ручки. Соединяются между собой, образуя тонкие ноги. Колпачки служат коленными суставами. Карандаши покороче – голенью. И эти лишенные туловища ноги, вскидываясь высоко, как у солдат из почетного караула, торжественно маршируют к дверям комнаты.

Долбушин неотрывно смотрел, как они удаляются. Потом вскочил и, держа в руке зонт, последовал за ними. У входной двери Долбушин встретил Андрея. Тот стоял и внимательно прислушивался к чему-то, происходящему снаружи, за дверью. В полусогнутой руке Андрей держал взведенный арбалет, очень красивый, женственный, с инкрустированным прикладом. Еще один арбалет – громоздкий и тяжелый – был прислонен рядом к стене.

– Чего там такое? – резко спросил Долбушин.

– Кто-то ходит! – прошептал Андрей. – Тише, Альберт Федорович!

– Почему меня не позвал?

– Не успел. Заряжал «Пашу» и «Наташу»… «Наташа» вот!

Андрей качнул красивым женственным арбалетом у него в руках. Кто такой «Паша» Долбушин спрашивать не стал. Видимо, Паша стоял теперь у стены.

– А что камеры? – Долбушин покосился на монитор. Почти все квадратики на мониторе были мутными, нечеткими, лишь одна камера из подземного гаража выдавала изображение без искажений. Но там и смотреть было не на что.

– Что с ними? Отключили?

– Да нет, работают, только не видно ничего. Будто мусором залепило, – задумчиво отозвался Андрей.

– Мусором? – повторил Долбушин и, оглянувшись на фломастерные ноги, решительно открыл дверь на площадку. Андрей не успел его остановить.

На пороге стояли Ерш и Триш. Целясь в Ерша, Андрей начал вскидывать «Наташу», но кусок взметнувшегося кабеля от удлинителя туго примотал приклад арбалета к дверной ручке, сделав невозможным прицеливание. Одновременно с этим в воздухе у уха Андрея предупреждающе закачалась здоровенная скороварка.

– Интересно, когда угрожаешь скороваркой, надо говорить «Стой! Стрелять буду»? – уточнил Триш у надетой на его руку куклы.

Кукла вцепилась себе руками в волосы.

– Ой, я не могу! Хозяин, ты демагог! – пропищала она.

– Протестую! – возразил Триш. – Демагог – это, извини-подвинься, говорящий с демосом, то есть с народом. А передо мной олигарх и угнетаемый им телохранитель. Наша обязанность – одного раскрепостить, а другого раскулачить!