– Строго между нами, – шепчу я в ответ. – Я думаю, вы абсолютно правы.

И мы входим в зал, где меня ждет одна из самых мучительных трапез в моей жизни.

И дело даже не в том, что столовых приборов вокруг моей тарелки великое множество, и о предназначении большинства из них мне мало что известно. Суп летний гаспачо оказывается на поверку холодной консервированной томатной пастой с добавкой из колец сырого лука, при этом неистребимое облако собачьих шерстинок оседает плотным слоем на каждое вновь поданное блюдо. Нет, самая болезненная сторона этого процесса заключается в натужных, вымученных беседах, отягощенных к тому же необходимостью соблюдения косных светских формальностей, когда ты сначала должен повернуться к соседу справа, потом к соседу слева и со всей искренностью поинтересоваться их планами на лето и их соображениями по поводу погоды.

В столовой, хранящей всю полноту мрачного величия итальянского морга, на удивление холодно, несмотря на то, что за окном лето. Я сижу, содрогаясь от озноба, между глухим стареньким дедушкой Поппи и планомерно напивающейся Лавандой.

В настойчивом порыве продемонстрировать светскую общительность она нависает надо мной, мотаясь из стороны в сторону.

– В отпуск ездишь? – интересуется она, провожая затуманенным взглядом передаваемую кем-то бутылку белого вина. (Несмотря на большое количество гостей, на столе почему-то всего только две бутылки – с красным вином и белым, – и все возрастающее напряжение, с каким они кочуют из рук в руки, становится почти невыносимым.)

– Нет. А вы?

– Никуда не езжу, – говорит она, в сердцах плюнув. – Пьер считает, что мы должны экономить деньги. Он почему-то вообразил, что мы собираемся завести детей, хотя я не представляю, каким образом.

Не зная, что тут можно ответить, я наблюдаю за тем, как она теребит на коленях льняную салфетку.

– Но по крайней мере хоть погода была хорошая, – слышу я собственное жалкое блеяние.

– Охренительная. – Она жадно хватает обеими руками бутылку и выливает все остатки до капельки в свой бокал. – Слава Богу! – Ее тело облегченно обмякает.

После летнего гаспачо подают рыбное блюдо, больше похожее на медицинский образец препарированных внутренностей. Микроскопические порции копченого лосося с жалкими одиночными листиками зеленого салата похоронены под пышной шапкой майонеза, поверх которой красуются наструганные корнишоны. С краю на каждой тарелке лежит по треугольничку усушенного черного хлеба, загнувшегося кверху от старости и от тоски по обрезанной корочке. Далее следуют не порции, а скорее обрезки баранины с консервированным горошком и печеным картофелем – редкое сочетание одновременно подгоревшего и сырого вкуса. Каждому едоку полагается строго по три штучки – они обособленно стоят как часовые на посту, охраняя серые куски остывающего невзрачного мяса. Даже еще более отчаянная борьба, чем за вино, идет за соус, в итоге у половины гостей тарелки буквально утопают в нем, в то время как мы, остальные, вынуждены глодать свою резину неприправленной. Мы вгрызаемся в свою баранину, пилим и кромсаем ее зубами, но даже после этой долгой предварительной процедуры ее можно жевать минут пятнадцать или больше без всякой надежды на измельчение.

Дедушка Поппи, повернувшись ко мне, улыбается и кричит:

– Поедете отдыхать этим летом?

Как человек, прошедший суровую школу в маленьком провинциальном театре, где публика за шестьдесят имела обыкновение, не расслышав реплики актера, громко переспрашивать вслух, я могу считать себя кладезем опыта во всем, что касается глухоты. Улыбаюсь и ору в ответ:

– Нет! В этом году не поеду!

Несколько отпрянув, дедушка распрямляет плечи и обиженно поправляет галстук.

– Кричать вовсе не обязательно! Я ведь, знаете ли, не глухой!

За столом все замирают и устремляют взоры на меня.

– О, простите! – начинаю я лебезить. – Совсем не хотела вас обидеть…

– Что? – Дедушка теребит слуховой аппарат. – Говорите четче, девочка! Это все ваш нечистый американский акцент! И почему вы все так глотаете слова?! Как там сказал Черчилль: «Людей разделяет один общий язык!» Х-ха! До чего точно выразился!

Вдруг от его головы отскакивает зеленая виноградина.

Передернувшись, дедушка возмущенно вопит:

– Э-эй!..

Я пытаюсь определить, откуда прилетела ягода, и вижу Эдди, который, уткнувшись в тарелку, с поразительной сосредоточенностью гоняет по ней горошины. На меня он старается не смотреть, явно боясь разразиться хохотом.

– Что здесь происходит? – вопрошает дедушка. – Это что, виноград? А у меня почему нет винограда?! Я участвовал в войне и заслужил, чтобы мне подали виноград! Кто прячет виноград?

– Отец, – миссис Симпсон-Сток закатывает глаза к небесам. – Никто не прячет виноград. Он лежит в самом центре стола. В самом центре! – Она автоматически переходит на крик. – И не надо кричать, от этого собаки волнуются.

– На хрен твоих собак! – Он тянется к середине стола и берет себе гроздь, на всякий случай бережно прижимая ее к груди. – Если еще какой ублюдок будет швыряться виноградом, то предупреждаю, ему не поздоровится! – угрожающе объявляет он, окидывая подозрительным взглядом собравшихся. – Я всю войну винограда не видал. Да что там винограда, помидора простого! Вот, угощайтесь. – Он протягивает мне половинку грозди. – Если бы не ваши вонючие американцы, никто из нас тут сейчас не сидел, и уж тем более не обжирался виноградом!

– Благодарю вас. – Я, вне всякого сомнения, сильно выросла в его глазах, хотя почему, так и остается для меня загадкой. (Возможно, те самые «особые отношения» между Британией и Америкой под мощными ударами лишь крепчают.)

На десерт нас потчуют сладким липким пудингом со взбитыми сливками, вслед за которым подают в крохотных наперсточках тепловатый «Нескафе». В 21.47 мы наконец свободны. Миссис Симпсон-Сток встает из-за стола и гордо удаляется в сопровождении своей мохнатой свиты. Остальные устремляются за ней, оставив за столом лишь ее престарелого отца, который все еще не может оторваться от винограда и лихорадочно заталкивает ягодки в рот, получая удовольствие скорее от их доступности и, нежели от вкуса.

В коридоре Поппи поворачивается ко мне и шепчет:

– Тяпнем по чуть-чуть на свежем воздухе?

Флора распахивает кардиган и показывает мне карманную фляжку, засунутую за пояс юбки.

– Пошли! – Она хихикает, и мы трое, обогнав остальных, убегаем на улицу.

– Бежим к дубу! – бросает клич Поппи.

Мы скидываем туфли и несемся босиком по прохладной сырой траве к громадному старому дубу, раскинувшемуся посреди лужайки. Там мы падаем на землю, задыхаясь и хохоча.

– Боже, чего бы только я сейчас не отдала за пакетик чипсов! – вздыхает Флора, пуская фляжку по кругу.