— Да, так и было. И это облегчение, и радость по- прежнему со мной, но только когда я бодрствую. Теперь я живу двойной жизнью. Днем я — новый человек, который сбросил свою прежнюю шкуру, который читает римлян и греков, который свободно размышляет. Но по ночам я — Барух, скиталец-еврей, которого утешают мать и сестра, которого гоняют по Талмуду раввины, который бродит по обугленным руинам синагоги. Чем дальше я от полностью пробужденного сознания, тем больше я возвращаюсь к своим началам и хватаюсь за фантомы моего детства. И это может удивить тебя, Франку: почти каждую ночь, когда я лежу в кровати и дожидаюсь сна, ты наносишь мне визит.

— Надеюсь, я — добрый гость?

— Намного лучший, чем ты можешь себе представить. Я зову тебя потому, что ты приносишь мне утешение. И сегодня днем ты тоже — добрый гость. Пока мы с тобой сидим и разговариваем, я чувствую, как атараксия мало-помалу снова просачивается в меня. И даже больше, чем атараксия — ты помогаешь мне мыслить! Твой вопрос об убийце — как бы я реагировал, если бы он не был евреем — помог мне по-настоящему уловить сложность различных детерминант. Я теперь понимаю, что в поисках причин должен глубже заглядывать в предысторию и учитывать не только полностью осознанные дневные мысли, но и смутные ночные образы.

Франку в ответ широко улыбнулся и хлопнул Бенто по плечу.

— А теперь, Франку, ты все-таки должен поведать мне о своей жизни.

— Ну, у меня много чего случилось, хотя моя жизнь и не так полна приключениями, как твоя. Мои мать и сестра прибыли через месяц после того, как ты ушел, и мы сняли с помощью фонда синагоги маленькую квартирку неподалеку от твоей бывшей лавки. Я часто прохожу мимо нее и вижу Габриеля, который здоровается со мной кивком, но в разговоры не вступает. Думаю, это потому, что он, как и все, знает о том, какую роль я сыграл в твоем отлучении. Он теперь женат и живет вместе с семьей жены. Я работаю в корабельном деле своего дяди, помогаю составлять описи прибывающих судов. Усердно учусь и беру уроки иврита несколько раз в неделю вместе с другими иммигрантами. Учить иврит — одновременно и утомительное, и волнующее занятие. Он утешает меня и дарит мне ощущение линии жизни, чувство преемственности, связи с моим отцом, и его отцом, и отцом его отца — на сотни лет назад. Это чувство преемственности здорово помогает держать равновесие… Твой шурин, Самуэль, теперь раввин и дает нам уроки четыре раза в неделю. Другие раввины, даже рабби Мортейра, по очереди учат в другие дни. Со слов Самуэля мне показалось, что у твоей сестры Ребекки все хорошо. Что еще?

— А как твой кузен Якоб?

— Он переехал обратно в Роттердам, и мы редко видимся.

— И еще один важный вопрос. Ты доволен, Франку?

— Да, но это такое… грустное довольство. Я же знаю, что ты показал мне другую грань жизни — внутреннюю жизнь души, которой я не живу в полной мере. Для меня большое утешение, что ты есть на свете и продолжишь делиться со мной своими изысканиями. Мой мир меньше размерами, и я уже вижу его будущие контуры. Мои мать и сестра выбрали мне жену, шестнадцатилетнюю девушку из деревни в Португалии, где мы раньше жили, и через несколько недель мы поженимся. Я одобряю этот выбор — она славная, приятная, и при виде ее мне хочется улыбнуться. Из нее выйдет хорошая жена.

— Ты сможешь говорить с ней о том, что тебя интересует?

— Полагаю, да. Она тоже изголодалась по знаниям. Как и большинство девушек из нашей деревни, она не умеет даже читать. Я уже начал ее учить.

— Только не переборщи, прошу тебя. Это дело опасное. Но скажи-ка, говорят ли обо мне в общине?

— До этого случая я ничего такого не слышал. Как будто общине приказали не только избегать тебя самого, но и произносить твое имя. Я не слыхал, чтобы тебя упоминали вслух — но, конечно, мне же неведомо, что говорят за закрытыми дверями. Возможно, дело только в моем воображении, но мне, право, кажется, что твой дух витает над общиной и сильно влияет на нее. Например, наши уроки иврита проходят очень напряженно, нам не разрешают задавать вообще никаких вопросов. Как будто раввины стараются позаботиться о том, чтобы новый Спиноза никогда не родился.

Бенто печально опустил голову.

— Возможно, мне не следовало говорить этого, Бенто. Я поступил нехорошо.

— Ты поступил бы нехорошо, скрыв от меня истину.

Раздался тихий стук в дверь и голос Клары Марии:

— Бенто!

Бенто открыл ей.

— Бенто, мне скоро надо будет уйти. Сколько еще твой друг пробудет здесь?

Бенто вопросительно взглянул на Франку, который вполголоса проговорил, что ему вскоре тоже надо уходить, поскольку у него не было никакой веской причины для отсутствия на работе. Бенто попросил:

— Клара Мария, дай нам, пожалуйста, еще несколько минут.

— Хорошо, я буду ждать в музыкальной комнате, — и Клара Мария беззвучно притворила дверь.

— Кто она, Бенто?

— Дочь главы нашей академии и моя учительница. Она учит меня латыни и греческому.

— Твоя учительница? Это невозможно! Сколько ей лет?

— Около шестнадцати. Она начала учить меня, когда ей было тринадцать. Она уже тогда была чудо-ребенком. Совершенно не похожа ни на одну другую девушку.

— Кажется, она поглядывает на тебя с любовью и нежностью, да?

— Да, это так, и это взаимно, но… — Бенто замешкался: он не привык делиться сокровенными чувствами. — Но сегодня днем мне стало еще горше, чем было с утра, потому что она проявляла куда больше любви и нежности к моему другу и соученику.

— А, так это ревность! Это действительно бывает больно. Сочувствую тебе, Бенто! Но разве в прошлый раз ты не говорил мне, что тебе мила жизнь в одиночестве, и что ты отказался от идеи жениться? Ты показался тогда таким решительным… или, может быть, просто смирившимся с тем, что будешь жить один?

— Я и решился, и смирился. Я абсолютно предан жизни внутренней и понимаю, что никогда не смогу принять на себя ответственность за семью. А еще я знаю, что для меня невозможно легально жениться ни на христианке, ни на еврейке. А Клара Мария — католичка. И суеверная католичка, если уж на то пошло.

— Так, значит, тебе трудно отказаться от того, чего ты на самом деле не хочешь и не можешь иметь?

— Точно! Мне нравится, как ты вгрызаешься в самую суть проблемы, вытаскивая на свет абсурдность моего поведения!

— И ты говоришь, что любишь ее? А твой добрый друг, которого она отличает?

— Я и его любил тоже — до сегодняшнего дня. Он помогал мне переехать после херема, а вчера ночью спас мне жизнь. Он хороший человек. И собирается стать врачом.

— Но тебе хочется, чтобы она желала тебя, а не его, пусть даже ты знаешь, что это сделает несчастными всех вас троих?

— Да, верно.

— И все же чем больше она станет желать тебя, тем горше будет ее отчаяние от того, что она тебя не получит?