– Доброго вам дня.

– И вам. Садитесь. Выпейте со мной! А то мой братец, паскуда этакая, отказался. Представляете? Я к нему со всею душой… нараспашку, можно сказать, а он отказался.

– Нехорошо с его стороны, – Натан Степаныч бутылку принял и, присев рядом, сделал вид, что глотает.

– От! Другое дело! Сразу видно – хороший вы человек…

– А вы?

– И я хороший, только неудачливый… гроза будет, – совсем иным, трезвым голосом добавил Павел. – Вы гроз боитесь?

– Нет.

– И я нет. А Лизка наша – боится. До умопомрачения.

Он захихикал и прижал к губам палец.

– Но тише. Это тайна… она думает, что никто-то не знает. Но в этом доме тайн не сберечь… кто-то да видел… кто-то да слышал… вот вы знали, что я масло на лестницу пролил?

– Случайно.

– Конечно, случайно! На конюшню нес. Копыта мазать… чтоб блестели…

– Сейчас придумали?

– А то, – Павел смотрел со злым весельем. – Сами посудите, не могу же я сказать, что пролил нарочно, желая, чтоб мой дорогой дядя шею себе свернул…

– А вы желали?

– Да вы что! Как можно человеку смерти желать?! – он засмеялся, запрокинув голову. – Нет, Натан Степаныч, не желал я. Лучше от него зависеть, чем от нашей дорогой Лизки, которая притворяется нежным цветочком, а на деле – та еще сколопендра. И все ж таки гроза… я вот грозы люблю, знаете ли…

– Вы сговорились с отцом Сергием, чтобы князя извести, – Натан Степаныч зябко повел плечами, потому как на подворье этом стало вдруг холодно. Он и вправду ощутил приближение грозы, ледяное дыхание ветра, волглое марево тумана, который того и гляди расползется, затапливая и дом, и двор. – А затем и Елизавету Алексеевну…

– И для чего же?

– Чтобы имение продать и поделить. Оно ведь церкви отойдет… думаете, отец Сергий с вами поделился бы?

– Как знать, – меланхолично заметил Павел, потягиваясь. – Он та еще паскуда в рясе… но вы ничего не докажете…

– Посмотрим. Может, я и доказывать не возьмусь… за небольшое вознаграждение.

– Насколько небольшое?

– Пятьсот рублей.

– На старость?

– А то, – Натана Степаныча покоробила снисходительная улыбочка Павла, – старость – она ведь близка. Этак, бывает, живешь-живешь, а тут раз и жизни этой конец виден, и начинаешь задумываться о том, как прожил-то ее, и приходишь к разумению, что прожил дерьмово, греховно… и если грехи-то еще выйдет отмолить, то вот, скажем, иные дела, материального плану, поправить куда как сложней.

Павел кивнул и к бутылке потянулся.

– И тем дороже каждый шанс…

– Пятьсот, значит… – сказано было с насмешкою.

– Пятьсот, – подтвердил Натан Степаныч. – И ни копейкой меньше. Ежели вы думаете, что доказательств ваших шуток у меня нет, то зря. Имеются показания, которых при желании хватит, чтобы и вас, и братца вашего упечь. Начальство-то мое очень о приятеле своем горевало…

Натан Степаныч поднялся.

К отцу Сергию он не пойдет, дождется вечера, а там… там либо преглупая затея его, которая простительна была бы человеку молодому и бедовому, удастся, либо… с другой-то стороны, он начальству отписался, изложил, все как есть, а уж там пусть решает. И в кои-то веки порадовался Натан Степаныч, что не имеет он ни жены, ни детей, значит, и не осиротит никого.

Время до вечера тянулось медленно.

Елизавета Алексеевна вышивали.

Петр, оседлавши каурого жеребчика, носился по полям.

Павел тихо пил…

Натан Степаныч, глядя на часы, томился ожиданием. Прежде-то проще давалось, ныне же мучило осознание совершаемой ошибки. А если и вправду она? Темнокосая, темноокая женщина, что склонилась над вышивкой? Ловко мелькает игла в тонких ее руках, тянет за собой нить, выплетая удивительный узор. И хороша княжна, хороша… бледная, несмотря на природную смуглость, отстраненная… женщина-призрак…

Ей-то выгода имелась…

И все же…

– Пойду прогуляюсь, – Натан Степаныч перекинул через плечо пиджак.

– Гроза скоро, – не отрывая взгляда от вышивки, сказала Елизавета Алексеевна.

– Ничего, гроз я не боюсь. Небось, не сахарный, не растаю. А вот воздух перед грозою особенный. Моя матушка его медовым звала, говорила, что дюже полезен он ото всяких болезней…

Княжна рассеянно кивнула, думая о чем-то своем, и многое бы отдал Натан Степаныч, чтобы заглянуть в ее мысли. Но нет, далее смотреть на девицу было неприлично, и он вышел во двор.

Тишина.

Воздух и вправду медовый, плотный до того, что не дышится – пьется. Небо серое, с прожилками, будто каменное. И желтый кругляш солнца все еще слепит глаза. Громыхнуло, но пока еще далеко.

Выбравшись за ворота, Натан Степаныч прошел по тропиночке, которая была хорошо ему знакома. Он спускался осторожно, то и дело останавливаясь, якобы дух переводя.

Жарко-то как.

Неспокойно. И кожа испариной покрылась. Рубашка вовсе к телу прилипла, оттого и морщит при каждом движении. Неприятственно.

Тропа пересекла лужок, над которым еще витали упрямые пчелы, и свернула в лес. Здесь было мрачно, прохладно. И тени вокруг, тянутся, идут по следу стаей борзых псов. Поневоле начинаешь щупать револьвер, который здесь, в кармане, надежной защитой, но… в зыбком предгрозовом мире нет ничего надежного. И гулкий раскат грома – словно смех кого-то, кто прячется за каменными твердынями туч.

Не от Бога.

Нет, никогда Натан Степаныч не отличался особой набожностью. В церковь, конечно, заглядывал, особенно по праздникам, молился за родителей, за родственников, но и только. Собственная душа его не испытывала той тяги к Всевышнему, которую иные полагали благодатью. И теперь в лесу, за старою усадьбой, Натан Степаныч впервые испытал нужду в Боге.

И взмолился.

Он знал и «Отче наш», и иные молитвы, однако сейчас они показались ему неуместными, чужими. Он обратился к Творцу Вседержителю с обычной своей прямотой, прося не защиты, но справедливости.

Разумения.

Грохот грома был ответом. И темнота, которая разом опустилась на землю, точно тучи эти рыхлые расползлись под собственною тяжестью. В темноте столпами древнего храма проступали стволы сосен, и запах живицы – чем не ладан?