— Вы зря бегали, — сказал он. — Мы с Барсуком нашли Адамсона, царствие ему небесное.

— Черт возьми…

— Где Янтовский?

— Он обратно побежал — к воротам. Хочет посмотреть, кто придет в гостиницу. Ведь непонятно, куда делась Красницкая. Может, она вместе с мужчинами пошла выносить тело.

— И с превеликой радостью! — вдруг выкрикнул Лабрюйер.

— Где тело?

— Лежало у собора, за поленницей. Я с этой поленницей как-то уже имел дело… Идем. Там Барсук ждет. Ох, и сторож… про него-то мы сгоряча и забыли…где тут ближайший полицейский пост?..

Видимо, сторож, при всей своей массивности, имел слабое сердце. Пробудить его от эфирного опьянения не удалось, как ни бились.

— Два тела, — сказал, поднимаясь с колен, Барсук. — Расхлебывать эту кашу придется тебе, Леопард. Нам с Хорем мельтешить и попадаться в полицейские отчеты незачем.

— Надо придумать версию — как тело попало к собору и откуда у собора взялся Леопард, — добавил Хорь.

— Ничего не надо. Нас никто не видел. Просто пойдем отсюда прочь, — решил Лабрюйер. — Утром найдут трупы… а там будет видно…

Он посмотрел вниз. У его ног лежал Адамсон. Лицо было совсем жалкое, ободранное о дрова. Его нельзя было оставлять — но единственным способом поквитаться за него было правильное отступление. Ни к чему, чтобы вечерние газеты вышли с новостью: тело военного инженера откопал бывший полицейский!

— Нужно будет телефонировать вашему Линдеру, — напомнил Хорь.

— Сам знаю.

Они на всякий случай сделали крюк и шли поодиночке. Вроде никто за ними не увязался.

Янтовского они обнаружили у ворот гостиницы. Он уже начал беспокоиться.

— Ну что?!

— Два тела. Адамсон и церковный сторож. Возвращайся скорее в гостиницу, — сказал Лабрюйер. — Как бы Красницкий с приятелем, избавившись от тела, о тебе не вспомнили. А ты должен лежать в своем номере, пьяный в зюзю.

— Красницкий вернулся один и сам задвинул засов. Куда же девался второй злодей? И куда девалась дама? Есть домыслы? — спросил Янтовский.

— Возможно, в цирк. Артисты часто там ночуют, — ответил ему Лабрюйер. — Может, он и китель с портфелем туда унес.

— Мы узнавали — цирковые ворота ночью на запоре, забор высоченный, выход для публики заперт, служебный — тоже, третьего хода не обнаружили, — возразил Хорь.

— Он есть, — с особым ехидством сказал Лабрюйер. — Там имеется лестница, которую, наверно, замышляли как пожарную. Она завалена всяким хламом, но по ней можно добраться до окошка, через окошко вылезть на крышу пристройки, оттуда — на другую крышу, что примыкает уже к забору. Если к брандмауэру в том месте, где он соприкасается с крышей, привязать прочную веревку, то и вылезть, и влезть обратно для циркового артиста — несложная задачка.

— Так это что же? — спросил Хорь. — Следовало по ночам караулить ворота? Леопард!

— Я сам это узнал совсем недавно, — буркнул Лабрюйер.

— Вы, похоже, еще много чего узнали!

— Ремесло у меня такое.

— Господин Гроссмайстер, я могу быть свободен? — прервал зародившийся спор Янтовский.

— В самом деле, ступай. Тебе придется вернуться через ресторан, но там уже заступил на пост ночной портье. Он не знает, когда и как ты уходил. И по возможности узнай, где госпожа Красницкая, — попросил Лабрюйер.

— Я завтра выезжаю из гостиницы.

— Так можешь на прощание задать прислуге кучу вопросов. Если Красницкой о них и узнает — все равно до тебя уже не доберется. С Линдером я сам поговорю.

Лабрюйер хотел показать Хорю, что Янтовский — его человек, что другие не могут им распоряжаться. И Янтовский понял, что это необходимо старому товарищу.

— Будет сделано, Гроссмайстер. Спокойной ночи, господа.

Они остались втроем — проводили взглядами Тадеуша, который шел к перекрестку походкой щеголя и танцора, потом кто-то должен был нарушить молчание — но такого смельчака не нашлось.

Барсук посмотрел на Хоря, посмотрел на Лабрюйера — оба явно дулись друг на дружку. И он обоих понимал!

Достав из кармана часы, он подошел к фонарю — разглядеть, что там на циферблате. И присвистнул.

Это сошло за начало разговора.

— В самом деле, утро на носу, — сказал Хорь. — Идем, Акимыч, тебе уже деваться некуда — переночуешь у меня в квартире.

— Ты, главное, представь меня квартирной хозяйке как жениха, — посоветовал Барсук.

— Как мне осточертел этот маскарад…

— У тебя ловко получается.

— Сам знаю. «Вы такая эстетная, вы такая изящная в шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом!»

Они пошли вперед: Хорь — как бы не обращая внимания на Лабрюйера, Барсук — обернувшись и слегка улыбнувшись. Это, возможно, означало «следуй за нами».

Лабрюйер, увидев, что они собираются дойти до жилища по Гертрудинской и Дерптской, пошел, напротив, по Александровской и Столбовой. На душе было совсем погано. Он отчетливо видел, что совершил ошибку, не послушав мудрого Аркадия Францевича. Говорил же ему бывший начальник: возвращайся в сыскную полицию, все будет устроено наилучшим образом. Кошко знал, где для воспитанника лучшее место. Так нет же — дикий выверт логики, в котором было пополам уязвленного самолюбия и чистого безумия, привел Лабрюйера на его нынешнюю службу. И что же теперь будет?

Он шел неторопливо, спешить было некуда. Пытался вспомнить все хорошее, что было связано с Адамсоном. И Петропавловскую церковь в Цитадели, и даже то, как вместе накануне Пасхи принесли туда святить крашеные яички и куличи, стояли рядом у длинного стола с припасами богомольцев. Лабрюйер беззвучно молил Бога вывести его из пьянства, как дитя за ручку — из зарослей малины на краю огорода. О чем просил Адамсон, стоя рядом со своей женой — немолодой, тусклой, хмурой? Плохо ли ему жилось дома? Откуда вдруг несуразная погоня за любовью?

И точно, что несуразная — была ли у него хоть тысячная доля шанса?

Вдруг Лабрюйер понял: Адамсон не хотел от госпожи Красницкой того, чего обычно мужчины добиваются от таких красивых женщин; того, что скромно именуют «добиваться ее любви»… Он настолько утратил рассудок, что желал любить сам и быть рядом… Не дурак же он был — понимал, что не снизойдет, не осчастливит!

Получилась довольно странная панихида по немолодому человеку, спасти которого было невозможно.

— Тварь… — пробормотал Лабрюйер.

Эта женщина умела приковать к себе взоры и завладеть вниманием, пожалуй, еще лучше, чем фрау Берта. В ней не было дешевого очарования артистки, она не имела нужды в дорогих духах, в ней было другое, она умела изобразить присутствие в теле и во взгляде души! И потому Лабрюйер повторил еще раз: