пор я всегда думала о саморазрушительном поведении как о красном флаге, чтобы махать им перед всем миром, как о возможности получить нужную мне поддержку. Но правда в том, что находясь здесь, в Стиллмане, я впервые на полном серьезе размышляю о самоубийстве, потому что боль становится невыносимой. Я пытаюсь прикинуть, могут ли медсестры, которые заходят ко мне, чтобы принести еду, поменять простыни, напомнить принять душ, – может ли кто-нибудь из них понять по моему внешнему виду, что я – это сумма всего, что во мне болит, открытая рана, настолько глубокая, что возможен смертельный исход. Смертельная скорость, скорость звука падения девушки, которую нельзя будет вернуть назад. Что, если я застряла навсегда?

Я снова звоню доктору Стерлинг, снова задаю те же вопросы, и она наконец-то решает, что пора начать мою фармакотерапию. В конце концов, я не единственная ее пациентка, не единственная ее проблема, но каждый раз, когда она говорит, что должна побыть с детьми, я начинаю плакать и говорю, что если я умру, то моя кровь будет на ее руках. Как минимум для того, чтобы вернуть свою личную жизнь, доктор Стерлинг соглашается прибегнуть к химическому вмешательству. Она считает, что с правильно подобранным препаратом я, возможно, смогу вернуться к учебе. И мой наставник, и доктор Стерлинг, и кое-кто из друзей предложили мне взять незачет по всем предметам в этом семестре и пересдать их позже, но почему-то я никак не могу заставить себя это сделать. Не могу, и все. Это бы слишком меня подкосило. Я твержу себе, что до тех пор, пока я могу работать над эссе, для меня еще не все потеряно. Знаю, что если перестану заниматься, меня на полном серьезе потянет к суициду, ведь я лишусь последнего, за что могла держаться. Другие ребята с похожими проблемами берут академические отпуска, но у них есть семьи, у них есть ощущение, что в мире существует место, которое может поглотить всю их боль; а все, что есть у меня, – подобие жизни, которое я создала для себя тут, в Гарварде, и я не могу им рисковать. Я должна держать удар.

По мнению доктора Стерлинг, главные мои симптомы – тревожность и возбудимость. Она считает, что хуже самой депрессии – мой страх никогда не избавиться от нее. Как и всегда, моя проблема в том, что я отрешена от своих проблем – на показе фильма ужасов я, скорее, нервный зритель, но не сам фильм. «То есть, вы думаете, я страдаю от метадепрессии?»

– Можно и так сказать, – отвечает она.

Доктор Стерлинг считает, что лучшим препаратом для меня, во всяком случае до того, как я пройду тщательный осмотр у психофармаколога из Маклин, будет ксанакс, в основном потому, что он дает мгновенный эффект. Естественно, в моей ситуации более уместен был бы антидепрессант, но он начнет работать только через несколько недель, и доктор Стерлинг думает, что я могу не дотянуть до возможности увидеть его действие, если мы не найдем решения для моей депрессии прямо сейчас.

После первого приема ксанакса и последовавшей за ним прогулки я возвращаюсь в свою кровать в Стиллмане, сворачиваюсь клубком, сжимая в руках подушку, и я уверена, что застряла в этом унылом болоте. Жизнь ужасна, жизнь всегда была ужасна, жизнь всегда будет ужасна. По сути, она будет становиться хуже и хуже с каждым днем. Доктор Стерлинг звонит, чтобы узнать, как у меня дела. Я говорю ей, что пока я была на площади и стояла в бесконечно длинной очереди в Au Bon Pain[278], у меня чуть не случилась паническая атака, я чуть не рухнула на пол и не стала биться в конвульсиях посреди кафе от того, что я задыхалась. Я ору, ведь она обещала, что ксанакс поможет с приступами тревоги, но я еще никогда в жизни не испытывала такую тревогу. Я говорю ей, что лежу, вцепившись в подушку, потому что я уверена, что в любую минуту сюда могут войти мужчины в белых халатах и забрать меня, но, может быть, если я буду крепко держаться за подушку, они не засунут меня в смирительную рубашку.

– Элизабет, – говорит она со смехом, – ты и так уже там, куда забирают мужчины в белых халатах, так что этого можешь не бояться. Похоже, ты плохо реагируешь на ксанакс. – Она констатирует это так спокойно, словно мы вовсе не в эпицентре психосоматического кризиса.

– Я думаю, может, он так сильно меня расслабил, и я почувствовала себя достаточно спокойной, чтобы подумать о проблемах, не затыкая саму себя на каждой мысли, – предполагаю я. – Что заставило меня понять, как сильно я себя обманывала, что заставило меня понять, что моя жизнь еще хуже, чем я думала.

– Послушай, – отвечает доктор Стерлинг, – думаю, тебе действительно больше не стоит принимать ксанакс. Мы подберем что-то другое.

Но как только мы прощаемся, вопреки всем инструкциям, я принимаю еще несколько таблеток ксанакса, надеясь, что они надолго погрузят меня в сон, и неприятные ощущения пройдут. Но получается все по-другому. Да, я действительно засыпаю надолго. Но всю ночь мне снятся стены, наваливающиеся на меня, снится, что я дикое животное, пойманное в ловушку охотниками, и я настолько отчаянно хочу выбраться, что перегрызаю себе лапу, но вместо побега истекаю кровью на снегу. Земля красная, земля белая, небо голубое, а когда я просыпаюсь, неприятные чувства по-прежнему со мной.

Любимый персонаж фильмов и книг – самоотверженный психотерапевт, тот самый, что отправляется со своей пациенткой в бассейн – доказать, что она не утонет только потому, что это случилось с ее старшей сестрой; или летит через всю страну познакомиться с ее семьей и разобраться, что творится в голове у этого жалкого придурка, в которого она влюблена. Другой часто встречающийся персонаж – это, конечно же, злой, манипулятивный психиатр, Ганнибал Лектер, который убивает своих назойливых, неизлечимых, маниакально-депрессивных пациентов, а затем поедает их плоть с бобами и хорошим кьянти. Большинство моих психотерапевтов были ближе ко второму типу, пусть их каннибализм и оставался строго метафорическим. Доктор Стерлинг – единственная, про кого я могу честно сказать: она спасла мне жизнь. Она с самого начала понимала, что ей никогда не заплатят за все, что она сделает, и все же она делала все, что считала необходимым.

Она даже получила от меня разрешение связаться с отцом, несмотря на то что я сказала, что сама ни при каких обстоятельствах разговаривать с ним не стану. Думаю, отчасти ей было просто любопытно поговорить с ним, учитывая, как много она слышала о нем за последние месяцы. Но в основном она