– Острых моментов не было?

– Так, улыбка иногда, что вроде я что-то о ней знаю или она обо мне. Но это все тучки. Даже не тучки, а облачка… Конечно, влюблялись, в 15, 16, 17…

– Вашу любовь уже уподобили любви Ромео и Джульетты, а я всегда думала: в чем загадка, что у Шекспира Джульетта – не первая девушка Ромео, до нее была Розалинда, и нашла ответ. Он не просто на первую встречную бросился, ему было с чем сравнивать, это был выбор!..

– Кстати, мы поделились своими историями. И она знала мою. И когда приехала к нам и увидела фотографии моих увлечений, мать хранила, то, я вам скажу… Тем не менее это ничего не изменило. Мы полгода ходили рядом, держась за руку. Потом полтора года – когда уже не только за руку держались. Но все-таки мужем и женой стали после свадьбы. В другом случае я, может, действовал бы иначе, но в этом не мог позволить себе. Так было, и я даже не пытался себе объяснить.

– Когда она что-то переживала, чем лечила плохое настроение? Уходила к себе, слушала музыку, отсыпалась?

– Нет, она уже не могла заснуть. Это я мог. Не потому, что мне безразлично. А просто так устроен.

– Вы, наверное, должны были ее утешить? Она любила, когда вы ее утешали?

– Все было. По большому списку. Это уже та часть, о которой я, конечно, никому говорить не буду. У нас были очень близкие отношения. Очень. И до конца.

– Что она говорила вам там, в Мюнстере, – из того, что можно сказать?

– Вот я вечером сижу возле нее, и вдруг она говорит: я хочу домой, я хочу в нашу спальню, я не могу уже смотреть на все это, уедем… Я говорю: ты не можешь уехать, не поправившись, я не могу, ты должна поправиться. Она спросила меня: какой диагноз? Я сказал: лейкоз. Она говорит: рак крови? Я говорю: да. Она говорит: значит, конец? Я говорю: нет. И она замолчала. И час мы молчали… Боролась она потрясающе. Мужественно все выдержала. На моих глазах все…

– Михаил Сергеевич, а почему вы так прилепились к ней?

– Потому что она не могла себя вести иначе никогда. И я не мог. Она бы сделала в два раза больше! Ни мне, ни ей в голову не приходило, что я буду где-то, а она там. И когда прошел первый этап лечения, боли отступили, мы часами разговаривали, возвращались ко всей нашей жизни. Я и подумать не мог, что мы не выберемся!.. А уж раз это случилось, я думаю: хорошо, что мы эти два месяца не расставались.

– Сами спали?

– Обычно я засыпаю, на какой бы широте и долготе ни был, ложусь и сплю, а тут все поломалось. И сейчас так.

– Что помогает? Вы ведь не пьете. Чем снимаете душевную муку?

– И выпиваю. Это тоже. А сейчас переехала дочка с внучками…

– Ирина похожа на маму?

– И внешне, и внутренне. Она умница большая, такая же требовательная, очень способная. Две девочки – Ксения и Анастасия. Старшая учится в МГИМО, младшая – в школе. Младшая американским английским владеет блестяще, старшая – английским английским. Мы об этом позаботились, потому что сами почувствовали, как этого не хватает… Рая не хотела показываться младшей в Мюнстере в таком виде. И все говорила: пусть сходят туда, съездят в Бремен, по следам Бременских музыкантов…

– Когда на вас обрушилась эта всенародная любовь, что почувствовали? Радость? Досаду, что раньше надо было?

– Это одна из тем, которые мы постоянно с Раисой Максимовной обсуждали. Она очень переживала, что люди не поняли ее. Не все, конечно. Я сейчас разбираю ее бумаги. У нас кабинет был разделен на две части: одна моя, мой стол, мои шкафы с документами, другая – ее. И вдруг я обнаружил целый полиэтиленовый мешок записных книжек! А три дня назад нашел, что то, о чем мы с ней говорили… а я говорил: ты должна писать книгу, должен быть твой стиль, твой взгляд женщины, которая многое знала и пропустила через себя… И я нашел: она уже 23 главы обозначила! Квинтэссенции наших разговоров. И название: «О чем болит сердце»… Я воспринимал все в значительной мере как политик: плоды перемен через поколения появятся. А она как человек страдала: что я им сделала, что они меня распинают?..

– Но вот она стала получать письма с выражением любви – и что она?

– Она плакала, слушая их. Она сказала: неужели я должна была умереть, чтобы заслужить их любовь!..

– У меня все время эта мысль.

– Я сказал: ты теперь видишь, что я прав. Да, говорит, ты всегда прав. Но так и было. Иногда дискуссии на прогулках до того доходили, что я говорил: ты иди в эту сторону, а я пошел в ту. А иногда я просто говорил: опять! но так же невозможно, ты сама себя ешь поедом, это все прояснено! Она: нет, ты меня не хочешь выслушать!.. Я говорю: я пошел. Она говорит: я тебя прошу, не уходи…

– Все же это были слезы утешения?

– Несомненно. Это подтверждает то, что я всегда думаю о нашем народе. В нем много всякого, жизнь и история тяжелые, много холопского в нас осталось, приспособленческого, зато простота, доброта, непритязательность, естественность, натуральность… а уж по способности выдерживать я не знаю, кто б еще так мог! Мы же с ней отсюда. Она выросла в теплушках, отец – строитель железных дорог…

– Вы ведь на комбайне работали…

– Комбайн – самая светлая пора! Во время войны крестьянство всеми было брошено, все у него забирали. На село ничего не приходило: ни керосин, ни спички, все делали сами, вплоть до того, что начали сеять коноплю и из нее выделывать и ткать суровье и ходили в этом. Босиком, обуви не было. А из овечьей шерсти делали брюки. Отец в 45-м, еще война шла, из Кракова заехал к нам в командировку. Он был старшина, прошел Курскую дугу, форсировал Днепр, был в самом пекле и ранен под Кошице. Мне 14 лет. Сказали, отец приехал. А уходил – было 10. И вот он меня увидел в этом, скривился и сказал: довоевались!.. Крестьянская жизнь – я же ее всю прошел. Вплоть до того, что спал рядом с теленком, только что родившимся, и тут же гусыня сидела на яйцах…

– А баня была?

– Не было бани. В кадушке грели воду и мылись. И никогда меня не покидало чувство, откуда я. Потому отношение к людям естественное. Говорили: какой-то стиль придумал… Чепуха, никакого стиля я не придумывал. Если есть что-то здесь и здесь (показывает на голову и на сердце), оно есть. А нет – нет.

– Михаил Сергеевич, в печати промелькнуло, что когда вы были рядом с ней в последние минуты, вы сказали, что перестали быть атеистом. Это так?

– Меня спрашивали: есть надежда? Я отвечал: надеемся на врачей, на то, что она борется, ну и на Бога. Журнал «Шпигель» написал: атеист заговорил о Боге. У меня бабушки были глубоко верующие. И отец, и мать молились. Церкви не было, все было порушено, но у бабушки моей любимой, Василисы, и у второй, Степаниды, был целый иконостас – из Киево-Печерской лавры, куда они ходили. Все праздники, Пасху, Рождество они соблюдали. А поскольку мой дед, муж бабушки Василисы, был председатель колхоза, коммунист, то вот на столике портреты Ленина и Сталина, а там угол ее. Эта деликатность деда мне запала в душу. Приезжала бабушка Василиса к нам в Ставрополь, ходила в церковь. Они с Раей любили друг друга, поэтому Рая ее часто приглашала. Восхищалась ее аккуратностью и благородством: безграмотная крестьянка, а на самом деле очень светлый человек. Она шла по Ставрополю и со всеми здоровалась. Я вспоминал ее в Мюнстере: иду – все здороваются…