– Он плакал…

– Один раз, меня потрясло, когда его с репетиции Тринадцатой симфонии вызвали в ЦК, мы приехали домой, и он бросился в постель и заплакал. Сказал, что его будут заставлять снять премьеру. Тринадцатая – на стихи Евтушенко, включая «Бабий яр». Это было на следующий день после известной встречи Хрущева с интеллигенцией, Дмитрий Дмитриевич – знаменитый композитор, и в ЦК все взвешивали, запретить премьеру или разрешить. К моменту, когда он приехал в ЦК, решили, что лучше разрешить. А потом уже запретить.

* * *

Он плакал, когда его заставляли вступить в партию. Друг писал, как, придя к нему ранним утром по его настойчивой просьбе, стал свидетелем тяжелой истерики. Шостакович плакал громко, в голос, повторяя: «Они давно преследуют меня, гоняются за мной…» Друг напомнил, как часто Шостакович говорил, что никогда не вступит в партию, которая творит насилие. В ответ Шостакович заявил о твердом решении не являться на собрание. «Мне все кажется, что они одумаются, пожалеют меня и оставят в покое». Он правда не явился – в назначенный день. Явился в другой. Читая по бумажке: «Всем, что есть во мне хорошего, я обязан…» – вместо «партии и правительству» драматически выкрикнул: «…моим родителям!»

* * *

– Это была ваша первая любовь?

– Настоящая – первая.

– Сначала он вас полюбил?

– Думаю, взаимно. Мы лет пять-шесть были знакомы. Было какое-то влечение.

– А как вы познакомились?

– Я работала литературным редактором в издательстве «Советский композитор», когда там печаталась его оперетта «Москва, Черемушки». Один из авторов либретто сделал по моей просьбе поправки, я пришла согласовать их и передать еще один текст, с предложением автора: написать дополнительный музыкальный номер. Дмитрий Дмитриевич сказал: я больше ничего писать не буду. Даже читать не стал. Прошло много времени. Был пленум композиторов, там играли симфонические миниатюры Кара-Караева к «Дон Кихоту», я хотела послушать и просила сослуживца, члена Союза композиторов, провести меня. Он обещал, а потом звонит: сегодня было партсобрание, я сказал, что болен, так что идти не могу, я попрошу Дмитрия Дмитриевича провести вас. Он провел. Я думала, он пойдет по своим делам, но он прошел со мной в зал, мы сели, и в этот ряд никто больше не сел, что меня поразило, а в зале много знакомых, идут по проходу и все смотрят на нас.

– Однажды был пустой ряд, в те дни, когда он подвергся сокрушительному разносу, и никто не захотел сесть рядом.

– Это другая история. Он мне нравился, и я ему, наверное, нравилась, но… А потом он позвал меня прийти к нему на Кутузовский. Я пришла. И он объяснился. И довольно быстро сделал мне предложение, а я так же быстро сказала, что это невозможно.

– Почему?

– Потому что возраст, его дети – почти мои ровесники. Потому что знаменитость, будут говорить: поймала… Прошел еще год, когда мы не виделись. А потом встретились и – сразу оба пошли навстречу друг к другу.

– А как дети вас приняли?

– Он, не знаю, каким образом, дал понять, что если обидят меня, обидят его. Я с Галей и Максимом на вы.

– А с Дмитрием Дмитриевичем быстро перешли на ты ?

– Конечно.

– И вас не смущало, что он вдвое старше?

– Знаете, он был очень очарователен. Ясно, что такие люди не вдруг встречаются на свете.

* * *

Первый раз он собрался жениться совсем юным. На Тане Гливенко, дочери известного филолога. Познакомились в Крыму. Мама, с которой Митя был крайне близок, не допустила брака. Не жаловала она и вторую любовь Мити – Нину Варзар, дочь известного юриста. Колебания Мити были так сильны, что он не пришел на собственную свадьбу. Через полгода помирились и поженились, родились Галя и Максим. Нине он посвятил чувственную музыку «Леди Макбет» («Шостакович, несомненно, главный создатель порнографической музыки в истории оперы», – писала не советская, а американская пресса).

Через три года после смерти Нины Васильевны на каком-то мероприятии он подошел к работнице ЦК комсомола Маргарите Андреевне Кайновой и спросил, не хочет ли она стать его женой. Та удивилась и – согласилась. Через пару лет он сбежит от нее в Ленинград, попросив двадцатилетнего Максима заняться разводом. Когда ее укоряли в том, что у нее постоянные гости, а муж – музыкант, он должен работать, она отвечала: ну и что, что музыкант, у меня первый муж тоже был музыкант – на баяне играл.

«Мою жену зовут Ирина Антоновна… Я совершенно счастлив».

Один из друзей отозвался о ней: «обворожительная особа».

Это был третий и последний брак Шостаковича.

* * *

– Судьба. Что-то ведал, он ведь увлекался хиромантией.

– Я этого не знаю. Может, до войны. Вообще он был ясный человек.

– И притом азартный карточный игрок.

– А почему нет? Он мне даже говорил, что в молодости выиграл в преферанс существенную сумму для покупки кооперативной квартиры.

– А отношения с алкоголем? В ранние годы он лечил этим свои душевные травмы…

– Пил умеренно. За ужином рюмку-другую, за обедом.

– У вас был открытый дом?

– Да, бывало много людей.

– Вы хозяйка?

– У нас была очень хорошая домработница, Марья Дмитриевна Кожунова. До войны была ее крестная, Федосья Федоровна, потом она, и уже до конца. Она готовила. Когда в 48-м музыку Дмитрия Дмитриевича перестали играть, в семье совершенно не стало денег, Федосья Федоровна и Марья Дмитриевна собрали все, что заработали в этой жизни, и пришли к Дмитрию Дмитриевичу: возьми, будут деньги – отдашь.

– А потом Сталин подарил ему сто тысяч…

– Этого я не знаю. Но Дмитрий Дмитриевич смешно рассказывал, как он ехал в трамвае, вошел потомок Римского-Корсакова и на весь трамвай закричал: а правда, что Сталин подарил вам сто тысяч, чтобы вы не огорчались? Дмитрий Дмитриевич повернулся и выскочил из трамвая на ближайшей остановке.

* * *

Когда был объявлен конкурс на гимн, в котором приняли участие 40 поэтов и 165 композиторов, Сталин решил, что в финал выйдут пять гимнов: генерала Александрова, руководителя Краснознаменного хора Красной Армии, грузинского композитора Ионы Туския, отдельно Шостаковича и отдельно Хачатуряна и их же – вместе. Это было специальное поручение Сталина, и, судя по всему, шансы имел именно последний гимн. Сталин предложил мелкие поправки, спросив, хватит ли авторам трех месяцев. Шостакович быстро ответил, что и пяти дней довольно. Ответ не понравился Сталину. Он, видимо, считал, что нужен долгий, кропотливый труд. До этого вождь критиковал Александрова за инструментовку, а тот в ответ: это все Кнушевицкий, я ему поручил. Шостакович остановил его, попросив замолчать: как можно говорить о человеке, которого нет и который является подчиненным по армии! В присутствии Сталина никто не позволял себе подобного. Воцарилось молчание. После чего Сталин сказал: а что, профессор, нехорошо получилось… Но гимн выбрал генеральский.