– Я вас звала?

– Это место уже не то, что раньше, мэм. Не подбросить ли вас куда-нибудь еще?

Госпожа Хохлатка с облегчением закудахтала:

– О, Бог! Вы прибыли как раз вовремя! Они здесь просто каннибалы, просто каннибалы! Если это не слишком дерзко с моей стороны, я была бы очень благодарна, если бы вы отнесли меня обратно к нашему почтенному дилижансу.

– Залезайте на борт, мэм.– Бог придвинул доску для серфинга вплотную к висячим усам любимого главнокомандующего.– И держитесь крепче!

Госпожа Хохлатка потуже затянула шаль и стала смотреть, как голодный город уносится вдаль. Почему люди не ценят того, что так прекрасно и приносит такую пользу? Почему они разрушают то, в чем больше всего нуждаются? Госпожа Хохлатка не понимала людей. Она их в самом деле не понимала.

* * *

Снова усевшись на ступеньку веранды, я закуриваю еще одну сигарету. Что-то эта пачка «Мальборо» тяжеловата. Заглядываю внутрь. Платиновая зажигалка Юдзу Даймона. Сбоку надпись на английском, и я беру словарь, чтобы выяснить, что она означает: «Генералу Макартуру по случаю семьдесят первого дня рождения, январь 1951, от Комитета по репатриации граждан Айти – горячо просим помочь нашим братьям, захваченным СССР». Так, значит, эта зажигалка и в самом деле настоящая реликвия! Она наверняка стоит… сколько? Много. Слишком много. Я иду через дом обратно и выглядываю за дверь, но Даймона уже нет. Гул спортивной машины – может, его, может, нет – сливается с обычным дневным шумом. Это больше, чем мизинец. Я смотрю на нее, и мне становится грустно. Интересно, много ли граждан Айти увидели родные берега?

* * *

Паутина королевы Эрихниды

Питекантроп выглянул из гамака под днищем. Почтенный дилижанс совершал свое тряское ночное путешествие. Белые полосы и огоньки отражателей вспыхивали в несущейся навстречу непроглядной тьме, как лосось в реке гиперпространства. Питекантроп любил убаюкивающее покачивание гамака, когда дилижанс заносило на поворотах, и встречный ветер, что трепал ему волосы. Пегий кролик, завороженный светом фар, вжался в дорогу и, ничуть не пострадав, проскочил между колесами, едва не столкнувшись нос к носу с Питекантропом.

«Круто! – подумал кролик, обнаружив, что остался цел и невредим.– Ангел смерти – просто урод! Надо поскорей рассказать своим!»

Баю-бай… Питекантроп зевнул и скользнул обратно в гамак, устраиваясь поудобней посреди сломанных птичьих костей, севших батареек, замасленных тряпок и корочек стилтона. Последнее, о чем он подумал, засыпая,– что не почтенный дилижанс движется по земле, а земля движется под его древними неподвижными колесами.

Гул пылесоса в будуаре госпожи Хохлатки, как раз у него над головой, не дал Питекантропу досмотреть утренние сны, ему поневоле пришлось стать ранней пташкой. Почтенный дилижанс стоял неподвижно. Еще не успев вылезти из-под него, Питекантроп понял, что они заехали в место пожарче, чем секстет саксофонов в Сахаре. Пожевав жареной саранчи, он вылез и оказался в бесплодной охряной пустыне, где не было ничего, кроме булыжников, валунов и выбеленных костей всяких чудищ. Солнце, как голое глазное яблоко, не моргая, смотрело с неба, подернутого розоватой дымкой сухого зноя. Ветер пустыни даже не пытался остудить мир, по которому странствовал. Дорога бежала вдаль прямо, как математическая константа, стремящаяся к точке схода. Когда Питекантроп напряг мощные бицепсы, забарабанил в грудь, широкую, как три пивных бочонка, и испустил громоподобный рык, пустыня откликнулась кворумом квохчущих вскриков. Дверь дилижанса отворилась, и госпожа Хохлатка, встав на пороге, вытряхнула из скатерти крошки от завтрака.

– Разве можно так безбожно орать!

Козел-Сочинитель слез по ступенькам и втянул в себя воздух пустыни.

– Доброе утро.

Питекантроп промычал приветствие и вопрос.

– По-моему,– ответил Козел-Сочинитель,– мы где-то на северных территориях, но Австралии или М-марса, я точно не знаю. У кого бы спросить…

Козлу-Сочинителю не суждено было закончить свою фразу, потому что, появившись из ниоткуда, вокруг почтенного дилижанса волшебным вихрем закружились птицы – ухающие, щебечущие, кричащие, оглушительно орущие птицы, многих из которых не видели с тех пор, как мифы перестали быть обычными сплетнями.

– Археоптерикс! – воскликнул Козел-Сочинитель.– Гусь Тьюликера! Кецалькоатль! Гагарки с мыса Злой Безнадеги! Ночной полдневный козодой! Послушайте! Послушайте этот напев! Отрывки! Я слышу отрывки!

Козел-Сочинитель закрыл глаза, и по его лицу разлился кайф. Питекантроп глазел во все глаза, вспоминая детство, проведенное в окаменелых лесах. Госпожа Хохлатка в поисках укрытия нырнула под почтенный дилижанс. Птицы исчезли, разлетевшись во все стороны, так же внезапно, как и появились.

– Экстраординарная авифауна! – заявил Козел-Сочинитель.– Выходите, госпожа Хохлатка! Знаете, я ведь слышал отрывки несказанно сказочной сказки! Ее пели эти птицы! Извините, друзья мои, но м-мне нужно сию же секунду вернуться к старинному бюро!

* * *

Проходит еще два или три ничем не примечательных дня. Вот как я их провожу. Встаю поздно, курю в саду и пью чай с тостами. Наблюдаю, как бледнеет опухоль на глазу. Прибираю в гостиной и на кухне, прячу мусор и отправляюсь читать на чердак. Там я чувствую себя безопаснее всего. Я превращаюсь в автомат для чтения. Я читаю детективные рассказы Когоро Акэти. Я читаю «Кухню» Банана Ёсимото и проникаюсь к ней неприязнью, сам не знаю, почему. Я читаю «Сестер Макиока» Дзюнъитиро Танидзаки и прихожу в восторг. Я читаю странный роман Филипа Дика о параллельном мире, в котором Вторую мировую войну выиграли Япония с Германией, а какой-то писатель пишет странный роман о параллельном мире, в котором эту войну выиграли Америка с Англией[105]. Я читаю «Исповедь „неполноценного“ человека» Осумы Дадзай, но его главный герой испытывает такую жалость к самому себе, что мне хочется, чтобы он бросился в море задолго до того, как он это делает. Андзю много читала – не то что я. Сейчас я вспоминаю, что ревновал ее к книгам за те часы жизни, что она дарила им, а не мне. Наши уроки японского в школе были скорее созданы, чтобы отбить охоту к чтению, со всеми этими вопросами вроде: «Какое слово наиболее полно выражает чувство, которое мы испытываем, читая следующие строки: „Когда мой отец уходил в свое последнее плавание, над волнами разносились печальные крики чаек“: а) ностальгия; б) горечь; в) тоска; г) причастность к высшим силам; д) умиление». «Мы». Что за придурок этот «мы»? Я его никогда не встречал. Сегодня утром я читаю французский роман «Большой Мольн»[106]. Я просто пухну от книг. На закуску между завтраком, обедом и ужином я читаю рассказы про Козла-Сочинителя, которые написала сестра госпожи Сасаки. Их здесь множество. Госпожа Сасаки говорит, что ее сестра писала их для своего племянника Бунтаро, когда тот был маленьким. Бунтаро был когда-то ребенком? Странно. Теперь же она пишет их по утрам, чтобы разогреться. Когда много читаешь, хочется есть. Проголодавшись, я спускаюсь на кухню и беру что-нибудь из холодильника и еще яблоко или банан. Потом большим сачком очищаю пруд от опавших листьев и кормлю рыбу. Потом поднимаюсь обратно на чердак и снова читаю, пока не стемнеет. Закрыв треугольное окно светозащитной бумагой, играю на гитаре, пока не придет Бунтаро или госпожа Сасаки. Мы вместе ужинаем и болтаем – ни в «Падающей звезде», ни в Уэно обо мне так никто и не спрашивал. До сих пор. После ужина запираю дверь на замок, задвигаю засов и накидываю цепочку, отжимаюсь и приседаю вволю, потом принимаю душ. Сплю я по-прежнему внизу на диване, где уж точно услышу незваных гостей, прежде чем они до меня доберутся. Читаю почти до утра; в конце концов засыпаю. Мне снятся пустые, размытые сны – зум-объективы, машины на стоянках, многозначительные улыбки незнакомых людей…