Останавливаемся у кустарника, дышим.

«Надо бы в воду залезть, обратно в овраг спуститься… Не полезут чичи в воду. Забраться там в кусты, сидеть жопой в воде… Холодно, но зато выживем…

…А утром приедет дед Мазай и заберет нас…

…Стволы зачем-то взяли… Чтобы с ними бегать, что ли? Туда-сюда по полю…

…Иди воюй, если хочешь…

…А мне всё равно…»

Но, нет, мне не всё равно, - что-то внутри, самая последняя жилка, где-нибудь бог знает где, у пятки, голубенькая, ещё хочет жизни.

- Эй!

Нас дёргает с Монахом, приседаем, разом остановив дыханье. Топорщим стволы в сторону оклика.

- Кто? - спрашиваю зло, предрешённо, держа палец на спусковом.

- Ташевский, ты?

Встаём… Кажется, Монах тоже улыбается.

- Хасан? Хасан, ты что ли?

- Я, я… Не ори.

Идём, шлепая по воде, навстречу друг другу.

Со стороны дороги раздаётся очередь. Пригибаем головы, словно это поможет, и всё равно идём.

«Бля, а рация? - вдруг вспоминаю, - Где рация? Выронил, наверное, когда бежал…»

Подходим в упор друг к другу. Ба, тут ещё и Вася. И Плохиш!

У всех троих автоматы, отмечаю я.

- Вот, блаженная троица… - произношу, имея в виду их, парней.

- На дорогу, что ли, ходили? - спрашивает Хасан.

Парни тоже трясутся от холода. Но впятером веселей трястись… Как славно впятером трястись.

- БТРы горят. «Собров» положили… - отвечаю.

- Я знаю. Больше никого не видели?

- Нет. А вы?

- Там ещё четыре человека, - говорит Вася, кивая неопределенно мелко дрожащей головой.

Идём куда-то, в темноту. Входим всё глубже и глубже в воду. Плохиш матерится, и мне радостно это слышать, голос его.

- Кто ещё? Кто жив? - спрашиваю.

Кажется, меня от счастья трясёт, а не от холода.

- Семёныч жив, - говорят мне. И ещё называют имена.

- Мы к школе пробовали сходить… может, раненые остались. Обстреляли нас… - говорит мне Вася. - Они гранаты кидают под окна… туда, где мы убегали… там наших человек тридцать осталось…

Чавкаем ногами, подняв автоматы над головами.

- Чего будем делать? - спрашиваю.

Никто не успевает мне ответить, - вспыхивает ракета, зависает в воздухе. Вдруг вижу школу, - стоит в метрах трёхстах от нас, чёрная.

«Из школы ракеты запускают, собаки», - понимаю мгновенно.

- В воду! - приказывает Хасан.

Разом присаживаемся, пригибаем головы к воде, корябаем пальцами левых рук за дно (в правых - автоматы), цепляемся за осклизлые коряжки.

Сразу раздаётся стрельба, но куда-то в сторону стреляют.

Ракета гаснет, - вижу по отражению в воде.

Встаём, вновь бредём, не взирая на стрельбу. Вода по грудь…

На кустистом возвышении, - островком его не назовёшь, оно тоже в воде, но воды там по колено, а где и по щиколотку, - сидят наши… В кустах.

Кому-то, - тяжело раненому, - накидали веток, деревце сломленное разложили, - получилась лежанка, сырая, ребристая, но всё не в воде лежать.

В наши лица вглядываются, нас называют по именам, и мы называем оставшихся по именам. Голоса хриплые сдавленно звучат, произносящие русские имена.

Дымящимся ледяным утром, когда танки начали бить по школе, она была уже пуста.

Мы, очумевшие за ночь, потерявшие рассудок от холода, едва рассвело, побрели куда-то, не способные ни к чему, тупые…

Но по школе начали стрелять с дороги, и мы остановились.

Стояли по пояс в воде, глядя на школу, кривили рты, издававшие сиплые звуки. А школа была пуста. Там уже убили почти всех, кто приехал сюда за тем, что бы умереть. Мы, оставшиеся, стояли, с обожженными лицами, с обледеневшими ресницами, с больным мозгом, с пьяным зрением, с изуродованными лёгкими, испытавшими долгий шок…

…вышли к дороге и нас подобрали, недоверчиво глядя на нас.

Горелый, чёрный асфальт растрескался, как сохлый хлеб, когда мы взошли на него. Мимо летела ласточка, и коснулась крылом моего лица.

«Мир будет».

В комендатуре мы обмылись тёплой водой. Вяло плескались, - голые, худые мужчины, - касаясь друг друга холодными ногами, усталыми и ослабевшими руками, осклизлыми спинами.

Под ногтями, в густой, чёрной окаёмке, собралась овражная слизь и грязь, и кора древесная, и, наверное, Санина кожа, содранная, когда я цеплялся за него, и кожа того, зарезанного…

Болели разодранные ладони, тяжело ныло надорванное ухо, туманно и тошно саднило пробитую голову.

Переоделись.

Нас поили чаем, и водкой, и кормили. Мы лязгали зубами, глотая пищу и скрябали ложками о дно банок. Пили и никак не могли разогреться, развеселиться. И кашляли долго, нудно, истошно. И редко смотрели друг другу в глаза.

Появился деловитый чин, знакомое лицо, обросшее бородой. Ну да, Чёрная метка… Увёл Семёныча.

Через час мы поехали к школе, приодетые в тёплое, отстрелявшие своё бойцы, недобитки расформированного отряда…

Несколько сапёров с нами, солдатики.

Ходили молча по коридорам, искали что-то.

Никого уже не было в коридорах, ни Скворца, ни Кеши, ни Андрюхи-Коня, никого…

В овраге, возле школы, выставив локти и колени, и разбитые головы лежали неузнаваемые, неузнаваемое…

Трупы своих чеченцы забрали.

Плохиш раздобыл под досками своей порушенной кухоньки бутылку водки. В «почивальне» стоял и пил ее один, из горла…

- Меня ведь никто не ждёт. А я приеду, - сказал Плохиш.

«А они нет» - вот что хотел он сказать.

Сапёры сняли несколько растяжек на лестницах, и в «почивальне».

- Качели посмотрите… - попросил я сапёров.

Они накинули верёвку на качели, потянули, - и стульчик для качания улетел к воротам, покорёженный. Я, стоявший в грязном коридоре, в воде, дёрнулся от звука взрыва, и потерял сознание…

Били по щекам, плескали водой на лицо…

«Даша» - подумал я. Имя прозвучало во мне близко и тепло, как удар сердца.

…Снова пили, приехав в Ханкалу, и наш куратор обещал нам ордена. Вася послал его на хуй, и куратор ушёл, и больше не приходил.

Пьяных нас отвезли в Моздок. Ехали с колонной, в одной из машин, в кузове.

Кто-то блевал за борт.