Холодный ветер с шелестом ластился к Виллу, дергал за одежду, будто тащил к окну.

Первым, что он увидел, было ясное голубое небо.

После этого он увидел цветы.

Сердце у него упало.

Люди клали цветы на ступени большой лестницы. Белые полевые цветы, что растут круглый год, цветут даже зимой и потому считаются символом здоровья.

Молитвой о здоровье.

Вся лестница была устлана стебельками и мелкими белыми цветочками.

Нет.

Глянув под окно, он увидел дворцовых стражников, безмолвных и суровых. Наверное, можно было бы выбраться из комнаты, но никто не впустил бы его внутрь, чтобы увидеть мать. Вилл подбежал к двери.

– Выпустите меня! – закричал он. Стража точно была здесь, у двери. Он слышал, как они ходят, разговаривают. Но на его крики никто не отозвался.

– Эрик! – позвал он. Ничего.

– Вы должны дать мне с ней увидеться! – кричал он, барабаня кулаком в дверь.

Рядом тут же угрожающе взметнулся ветер, и Вилл, прислонясь лбом к двери, постарался успокоиться. Не помогло. Там, на лестнице, лежали белые цветы. Белые полевые цветы.

Ветер усилился. Он хватал его и дергал, не только за одежду, но и за кожу. Вилл, подняв перед собой руки, смотрел, как истончается плоть, как кончики пальцев начинают виться на ветру струйками дыма. Что если… его взгляд упал на щель между дверью и полом. Такое с ним уже не раз бывало. При каждом срыве он чувствовал, будто истончается, края тела тают и растворяются. Но он всегда сопротивлялся. Ему было страшно. Что, если он улетит, что, если исчезнет и никогда не сможет снова стать самим собой?

А надо было.

Ведь руки всегда приобретали привычный вид. И тело всегда становилось телом. То нечто в нем, в самом его нутре – и даже еще глубже – что тянуло его в ветер, потом возвращало ему и человеческий облик – надо было только довериться.

И вот ветер словно начал разнимать его на отдельные туманные волоконца, и его тело истончилось, а мысли затуманились. Боль, страх и гнев ослабели, притупились, и это было хорошо. Его ничто не волновало – ни тело, ни собственная жизнь, ни город, ни гнев Роберта, ни даже болезнь матери, ничто не имело значения. Ничто не…

Вилл был самым безжалостным образом возвращен в тело, и, задыхаясь, упал на колени. Оказавшись опять в своей шкуре, он вспомнил все, и его передернуло от отвращения. Как он мог стать таким? Как он смел думать…

Засов отодвинули, и дверь открылась.

Вилл вскочил на ноги и, повернувшись к двери, обнаружил ожидающего Эрика, в окружении двух других стражей в белом.

На мгновение глаза Эрика удивленно расширились, так что у Вилла мелькнула мысль что он, возможно, еще не полностью воплотился. Но, бросив украдкой взгляд в зеркало, он убедился, что весь полностью на месте, только очень бледный, даже серый, как пепел.

– За вами послали, – Эрик обрел, наконец, голос. У Вилла вспыхнула надежда, но тут телохранитель добавил. – Леди Дейл умирает.

У ее двери, сутулясь и скрестив на груди руки, стоял Роберт. Вилл бросился к нему, стража следом, но лорд Дейл не шелохнулся, не поднял взгляда.

– Отец, что происходит? Как она? Эрик сказал…

– Ты чудовище, Вильям, – слова прозвучали тихо, но Вилл расслышал. – Ты это знаешь. Мне нет дела до того, кто ты такой – колдун, демон, божество… Ты – сущность. Но ты наделен силой, – Роберт выпрямился и шагнул к сыну. Он вперил в Вилла покрасневшие глаза. – Если ты так могуществен, исправь все.

У Вилла округлились глаза.

– Я не целитель.

– Ты говоришь с пустошью. Скажи, пусть спасет ее.

– Отец, я не в силах…

Роберт схватил Вилла за ворот и припер к стене.

– Если ты ее любишь, спаси!

Он резко выпустил Вилла и, сквозь сжатые зубы, процедил: «Если не спасешь ее жизнь – богами клянусь, я не пощажу твоей». С этими словами он удалился, широко шагая.

Пораженный Вилл глядел ему вслед. А потом услышал голос матери из-за двери. Она звала его. Вилл вошел и замер у порога.

Кэтрин Дейл сидела на своем ложе, черные волосы прилипли к влажному, покрытому испариной лбу.

Увидев сына, леди Кэтрин улыбнулась. Как же она похудела, измучилась.

– Вильям, ты пришел, – казалось, что-то ушло из ее голоса, а вместо этого добавилось тихое шелестящее ш-ш-ш-ш, когда она делала вдох. Вилл подошел к кровати, упал на колени, но, взяв мать за руку, едва не отдернул свою. Ее кожа была холодна, будто каменная.

– Меня к тебе не пускали, – у него задрожал голос. – Иначе я давно был бы здесь. Я не…

– Подожди, – перебила она. – И послушай меня.

– Я не знал…

– Вильям, слушай! – Вилл слушал ее дыхание и думал об угрозе Роберта. Наклонив голову, он пытался представить себе, что хрип в ее легких – это ветер. Все напрасно. Его сила не действовала таким образом.

– Посмотри на меня, – попросила мать, взяв его другой рукой за подбородок. Он посмотрел ей в глаза – жизнь утекала из них. Виллу стало страшно. Воздух вокруг загудел, но мать крепче сжала ему руку.

– Дейл – это твой дом и твое наследие, – сказала она. – Ты должен о нем заботиться. И будь осмотрителен. Теперь больше, чем когда-либо.

– Пожалуйста…, – зашептал Вилл, но не смог закончить фразу. Просто не знал, как.

Он услышал, что за спиной отворилась дверь.

– Будь осторожен, родной мой, – прошептала мать.

Рука Роберта, тяжелая, как дом, опустилась Виллу на плечо. Мальчик замер, не отрывая взгляда от материнских глаз.

– Тебе нужно отдохнуть, – тихо сказал ей Вилл. Он встал и, наклонившись, поцеловал мать в висок. Кожа под его губами пылала.

В последний раз пожав ей руку, он вышел.

* * *

Леди Дейл лежала, окутанная черной тканью.

На площадке посередине большой лестницы высился помост для погребального костра. Его возвели из дерева, которое заготавливали для праздника. Весь Дейл был в цветочных гирляндах. Огромный пышный сад Большого Дома опустошили, чтобы увить цветами город. Цветы садовые и полевые, зеленые стебли трав, сплетенные в косы, сбегали от дома правителя вниз по лестнице и по улицам, превратив весь холм в разноцветное покрывало.

Костер подожгли на заре. Роберт и Вилл стояли по разные стороны от него, у основания лестницы толпился народ. Глядя, как огонь подбирается к черному плащу матери, Вилл представлял, как она горит под ним, рассыпаются волосы, сходит тонкая, как бумага, кожа. Взметнулся ветер, и Вилл закрыл глаза, но огонь проникал и сквозь веки. Он с силой вонзил ногти в ладони, так что выступила кровь. Его охватило новое, неведомое прежде чувство, нечто более тягостное и всеобъемлющее, чем страх, гнев, боль, паника и все остальное, что он когда-либо испытывал. Скорбь. Почувствовав ее, ветер запел, тихо и тоскливо, и пламя заметалось.