Одним из способов разрешения этой проблемы была традиция экзегетики, идущая от Филона Александрийского, который предположил, что Пятикнижие – это иносказание, умышленно составленное Моисеем таким образом, чтобы под внешней формой мифа и исторического повествования скрыть от непосвященных глубочайший смысл божественного откровения. Всю широту понятия средневековой библейской экзегетики в нашем случае можно свести к вопросу о соотнесении описания творения мира в Пятикнижии и последних философских данных, ему противоречащих. Такая техника экзегезы в разрешении вопросов физического толка использовалась еще со времен Августина, который в своем труде De Genesi ad litteram пытался примирить буквальные значения библейских текстов со своим достаточно обширным знанием античной натуральной философии.

Такая техника комментирования Библии оказалась эффективной. Используя ее, можно было бы перекраивать описание творения мира в Ветхом Завете до тех пор, пока оно не начало идеально сочетаться с новыми астрономическими теориями или фактами, предъявляемыми теологам натурфилософами. Ньютон в переписке с Бернетом весьма остроумно разрешил вопрос о шести днях творения, отвечая на критику о малости этого срока. В своем письме Ньютон предложил Бернету столько времени, сколько самому Бернету казалось необходимым для окончания Богом процесса творения, понимая день творения как оборот созданного Богом земного шара: «Вы можете сделать первый день таким долгим, как вам того захочется и второй день тоже, ведь если не было дневного вращения, состоящего из земли и воды шара, то и день этот длился до тех пор, пока не была закончена вся полагающаяся работа. А затем если вы предположите, что Земля была запущена в движение божественной силой, приложенной к ней, и что первое вращение заняло целый год по нашему времени, а в затем в течение следующего года произошло три вращения, в третий год – пять, в четвертый – семь и так далее до 173 года, в который земля совершила 365 оборотов, то есть столько, сколько дней в нашем году…».

Спекуляция с числами могла быть использована для того, чтобы продлить время сотворения мира на любой требующийся срок, а ветхозаветное и философское описания получили возможность сосуществования именно благодаря подобной практике в области экзегетики.

Изначальная цель комментариев к шести дням творения была далека от научной, однако эти комментарии со временем стали тем посредником, который позволял совмещать интерес к устройству мира в религиозную эпоху. Вопросы, которыми задавались комментаторы, были ограничены предметом их комментария, а именно вопросом о том, как творил Бог, однако ответы на этот вопрос постепенно начали звучать в научном, а не религиозном ключе. В Эпоху Ренессанса было написано множество книг, посвященных комментарию к шести дням творения, причем были издания, подобные четырехтомнику Перерия (1598 г.), в которых излагались не только данные современной натуральной философии, но и вопросы литературы, философии, морали рассматривались в виде комментария к книге Бытия. А в семнадцатом веке акценты сместились, и вместо подобных примеров общекультурных обобщений комментаторы начали уделять внимание лингвистическому и историческому анализу книги Бытия, в то время как дело примирения Ветхозаветной истории творения мира с философией перешло в руки натурфилософов и обрело жизнь в совсем ином формате, превратившись в естественную историю Земли.

Здесь мы вплотную подходим к интеллектуальной основе научной революции, одна из характеристик (часто оспариваемая) которой заключалась в признании концепции знания как практического вмешательства. Такая интерпретация научного знания объясняет всплеск развития технологии в западном обществе и предлагает причины для интенсивного интереса, который проявился в эпоху Средневековья к герметическим и космогоническим документам: эти документы предлагали способ постижения химико-алхимических процессов, которые запустил Бог в определенные моменты творения мира.

Давая такие объяснения, герметические науки совершали уникальный вклад в мышление человека того времени, используя необычным образом аналогию микрокосм-макрокосм. Как пример здесь можно привести сознание человека, в котором отражаются все космические свойства. Алхимическая традиция была значительно богаче в проведении подобных параллелей, ведь для нее человеческое создание было не единственным микрокосмом. Алхимический процесс, великое делание алхимии было прообразом рождения нового космоса, включая в себя всю его эволюцию от момента сотворения до самого конца.

Эффективный алхимический агент – это оккультный дух, который мог быть представлен в виде творящей силы Бога. А алхимическая миниатюра акта творения, в свою очередь, могла предложить параллели с серьезными изменениями, которые происходят в человеческой душе при определенных обстоятельствах, и фермент души неясно сознавался как творящие силы космических масштабов. В итоге из множества различных алхимических источников рождалось описание бьющей через край витальности творения, жизни и роста, приумножения и ветвления жизненных форм в сторону неожиданного и непредсказуемого, нового в ходе действия божественной силы на первозданный хаос.

Для алхимика «философский хаос» это не только элемент космогонии, но и источник жизни: разлагающаяся плоть и зловонная грязь находятся в состоянии гниения, в процессе разложения упорядоченных форм до зачаточной массы, из которой могут возникнуть не связанные с предыдущим упорядоченным состоянием новые формы жизни. Аналогия, проводимая между первоматерией и зарождением новой жизни, может показаться достаточно сложной для нашего современника, поскольку в современной науке жизнь передается по цепи от родителя к потомку безо всякого вмешательства смерти и распада. Но в семнадцатом столетии основным было чувство прерванности этой цепи, и хотя существовали соперничающие теории о том, какое семя – мужское или женское было важнее, все же общепринятым оставалось соглашение, что после соития происходило смешение женского и мужского семени (или, возможно, мужского семени и женской менструальной крови). Эта смесь проходила стадию разложения, заканчивающуюся образованием «зародыша» – простого и неделимого – из которого затем возникал новый индивид. Для растений принятая парадигма немного отличалась, но вера в то, что распад предшествовал новой жизни была широко распространена и имела своим подтверждением слова Писания: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» [Иоанн 12:24]. Эти слова многие алхимики приводили в качестве объяснения необходимости смерти и гниения в царстве минералов для их дальнейшего совершенствования. Эти три процесса и рассматривает Ньютон в своем трактате «Of natures obvious laws & processes in vegetation». Существуют различия при рассмотрении каждого из царств в отдельности, однако эти различия несущественны, и общая идея о некотором хаотическом состоянии, в которое ввергается всякая упорядоченная материя при помощи процессов гниения и распада, создает общую картину эволюции как живого, так и минерального мира.

Возвращаясь к переписке Ньютона с Бернетом, нужно отметить, что когда Ньютон рассматривал этапы в формировании нашей планеты, его терминология приобретала отголоски современной ему химической философии. Аналогии, которые он предлагал для объяснения образования холмов доносились словно из химической лаборатории: коагуляция растворенной селитры в куски неправильной формы, застывание расплавленного олова неоднородными комьями и свертывание молока. Такое влияние алхимической космогонии на представления Ньютона не могло не сказаться на его рассмотрении природы силы гравитации, введя которую в своих «Началах», он смог объяснить движение планет. Об объяснении Ньютоном природы этой силы и пойдет речь ниже.