ответить ей?! Как показать, что… А что я хочу показать этой чужачке? Что именно?» Макс волновался. Он писал и нервничал при этом, ощущая, как частит сердце.

«Просто поразительно, как удачно она выбрала стихотворение! Интересно, кто же автор? Строк такой силы не много найдется. Странно для молодой женщины понимать эти мысли… Они обычно предпочитают всякие милости и красивости. Про природу, первый поцелуй, всякие там ветерки-зефиры и птичек. А если она не поймет то, что я ей напишу? А если…»

У него чуть дрожали руки, и первые листы официального письма улетели в пустой портал камина. Сейчас, летом, его не топили, и кучка белых комков бумаги резала глаза своей чуждостью этому месту. «Надо будет потом сжечь, чтобы никто не прочитал.».

Мысли его, взбудораженные необычным письмом, скакали, как сумасшедшие весенние зайцы, пытаясь охватить все и сразу: «Ведь еще ничего не потеряно… Да, я урод, но у меня есть время… Время есть, только… Силы можно прикладывать по-разному! Не обязательно скакать с луком на коне. Отец первый раз обратился ко мне за помощью, и то я ухитрился заставить его волноваться за меня. Конечно, иначе я поступить не мог, но… Наверняка и Луи-Филипп, и отец будет рады, если я возьму на себя какие-то дела. Пусть и не самые важные решения, пусть даже канцелярские проблемы. Да отец будет только счастлив. И потом, можно ведь не только канцелярией заниматься. Проще спросить их, где нужна моя помощь…»

Замерев на несколько мгновений, он прикрыл глаза, стараясь успокоится, и мысленно процитировал въевшиеся в память строки:

«Всё закончится. Мании, глупость и гнев Отбликуют и скроются за окоём. Не исчезнет лишь то, что однажды успев, Ты оставил в потомках, как в эхе своём.».

Первый лист уже традиционно содержал вопросы о здоровье эспанки, о делах и быте. Дальше было сложнее, но гораздо интереснее.

Он перебирал в памяти чужие стихи, выбирая из них то, что может послужить ответом. Второй лист герцог писал уже спокойнее, тщательно обдумав содержание. Колебался не слишком долго: «Вот это ляжет идеально! Жаль, что самому мне не дано так ярко выражать мысли.».

Так сумрачно и холодно кругом, Что эта ночь подобна крипте* мира. На небосклоне, чёрном и нагом, Ни зги, и спит кипение эфира. И без того безумием полны, Сердца эквилибрируют на грани. Им даже свет безжизненный луны Такой порою искренне желанен. Как холодно! И, кажется, до дна Свели тепло, а новому ни шанса. Но, может, полночь сменит времена, И дарствует возможность ренессанса**.

Еще немного посидев, герцог вызвал к себе капрала Готье.

-- Гюстав, я написал записку к капитану Сюрко. Там я прошу вернуть вас под командование генерала Ланфернера, в вашу собственную бригаду.

-- Вашсветлость! Благодарствую!

-- Я желаю, чтобы вы лично отвезли эти бумаги, – герцог указал на плотный сверток, обернутый кожаным чехлом, -- в мой дом и передали месье Горашу. После этого можете быть свободны и отправляться к капитану Сюрко. Он переправит вас к месту службы. Возьмите, – на протянутую ладонь капрала лег небольшой, плотно набитый мешочек, – это небольшая награда за вашу помощь.

-- Благодарствую, вашсиятельство! – мешочек приятно оттягивал карман, и капрал, все еще не веря своей удаче, переспросил: -- Стало быть, могу прямо с утра ехать?

-- С самого утра. Я прикажу выдать вам лучшего коня. И возьмите с собой охрану. Бумаги должны быть доставлены как можно скорее!

-- Да уж я не подведу, вашсветлость! Никак не подведу!

Обнаружив, что мешочек набит даже не серебряными, а золотыми монетами, капрал прикрыл на мгновение глаза и пообещал себе поставить за здоровье герцога «агромадную» свечу.

«Лучшую, какую в храме найду! Это ж на этакие деньги сколько всего можно сделать?! Дай ему Господь здоровья, а горничные все мои будут!»

***

Весна находилась еще только в самом расцвете, а Анна уже поняла, что именно это поместье будет она считать своим домом. Ей нравилось все!

И заигравший свежей побелкой и чистыми окнами дом. И потрясающей красоты расцветший сад с клумбами и рабатками, играющими переливами красок. Особенно ей полюбилась стоящая возле отремонтированной беседки небольшая бронзовая статуя, чуть тронутая зеленоватой патиной.

Статуя изображала молодую девушку с толстым книжным томиком на коленях. Тонкий палец был вложен между бронзовых страниц как закладка, а девушка задумчиво смотрела вдаль. Книга, разумеется, была Библией, но если не вглядываться в вытисненное на металле обложки название, то можно подумать, что девушка читает стихи.

Именно здесь, рядом с этой навеки застывшей девушкой, теперь и проходили четверговые встречи.

Переезд, как ни странно, благотворно сказался даже на ироничном характере мадам Селин. Близость к столице радовала даму. Кроме того, благодаря ей в окружении герцогини появилась еще одна любительница чтения.

Вполне себе благопристойная и обеспеченная дама, некая мадам Вальян. Нетитулованная, бедная дворянка, отданная в юности за богатого купца, к тридцати она осталась богатой вдовой и больше не позволила родне управлять собой. Именно тогда она и пристрастилась к чтению: в период вдовства принимать гостей было невозможно, а мадам Селин исправно снабжала ее книгами.

Сейчас мадам Вальян была сорокалетней почтенной дамой, принятой во многих приличных домах, но слывущей затворницей. С приездом герцогини вдова нашла себе теплое место в этой странноватой компании.

Анну уже несколько раз приглашали на ужин к королю. Не на малый прием, где все равно топталось чуть не полсотни народу. А именно на интимный ужин, где за столом, кроме его величества и его высочества находилось еще буквально два-три человека. Дам, кроме нее, на таких встречах не было.

Нельзя сказать, что эти ужины так уж радовали ее. Она ощущала повышенный интерес к своей персоне и со стороны постоянно присутствовавшего министра финансов господина Дюпревиля, и со стороны министра торговли герцога Валионе, который посетил ужин только дважды.

Министр финасов господин Дюпревиль, был лет сорока пяти, невысок и худощав, одевался довольно небрежно. Почти всегда на камзоле присутствовало какое-нибудь пятно или была оторвана пуговица, или кружевная манжета свисала сероватой тряпкой.

Герцог Валионе, напротив, был довольно молод, не больше тридцати, статен и роскошно одет. Однажды мадам Селин сказала ей, что герцог – один