— Я Маркса еще в гимназии читал. — Обиженно ответил Кравцов и процитировал по памяти, — "Если обеспечить капиталу 10 % прибыли, он будет согласен на всякое применение. При 100 % он попирает все человеческие законы, при 300 % нет такого преступления, на которое он не рискнул бы хоть под страхом виселицы…"

— Ишь ты, какой! — почти восхищенно воскликнул Манцев.

— Да, я такой, — согласился Макс. — И должен тебе сказать, товарищ Василий, что для того, чтобы нэпман не борзел, а наши товарищи, которые нам уже не товарищи, не воровали, мы и поставлены. И вы — ОГПУ, и мы — Военконтроль. А еще прокуратура, ревтрибунал, ЦКК и РКИ.

— Ну, допустим, — кивнул Манцев. — Но ты мне не все сказал, ведь так? Есть что-то еще, кроме политики и экономики. Нутром чую, и не говори, что ошибаюсь!

— Котовский угрожает моей женщине. — Ну, что ж, когда Кравцов шел к Манцеву, он понимал, что говорить придется начистоту, или не следовало затевать все это вовсе.

— Ага, а твоя женщина, случайно, не завсектором в Орготделе ЦК? — хитровато прищурился Манцев.

— Случайно, да, но то дерьмо, которое может копнуть Григорий Иванович пахнет так плохо, что потом в жизнь не отмоешься, даже если все это из пальца высосано.

— Вот как! — Манцев шевельнул носом, принюхиваясь к табачному дыму, и полез в карман за портсигаром. — Это что, насчет ее сестры что-нибудь?

— Твою мать! — опешил Кравцов. — А ты-то откуда…?

— Так еще в двадцать первом донесли, — отмахнулся Манцев. — Как только ты вверх попер, на тебя сразу же папочку завели. Военной тайны не открываю, у тебя, небось, тоже на всех наших дела заведены, нет?

— Не знаю, — пожал плечами Кравцов. — Я в должность тока-тока вернулся, еще не разобрался, где и что.

— Ну, разберешься, — пыхнул дымом Манцев. — Вот тогда, в двадцать первом, на вас и стукнули. И про брильянты Ржевского написали, и про миллион золотом, будто бы ушедший в Стамбул…

— У меня есть свидетельские показания по обоим делам…

— У нас тоже, — кивнул Манцев. — Феликс Эдмундович еще тогда сказал, чтобы вас не трогали. Мелочевка и липа, зачем уважаемого революционера напрасно в дерьме гваздать?

— А я думал, Феликс меня терпеть не может.

— Не может, — почти равнодушно согласился Манцев. — И сожрет при первой возможности, но не на таком, извини за выражение, говне. Он скорее сам тебя под выстрел подставит, но не за родственников жены… У него, знаешь ли, странные представления о чести, да и семейные отношения не простые…

6.

Похороны наркома назначили на двадцать второе. Открытие конференции решено было в этой связи отложить на два дня, но напряжение от этого не спало, а напротив возросло. Казалось, назревающая гроза пронизала своим опасным электричеством и воздух, и город. Люди выглядели больными и взвинченными, небо куталось в темную завесу туч.

— Феликс Эдмундович, — обратился Кравцов к Дзержинскому. — Вы вполне уверены, что проход по улицам безопасен?

— Предлагаете ввести в город войска? — холодно и как бы свысока откликнулся председатель ОГПУ. В его прозрачных глазах посверкивали молнии, или это солнце играло в ледниках?

— Войска предлагал ввести не я, а Муралов. — Макс тоже умел проецировать чувства вовне. Раздражение, например. — Я лишь спросил, контролируете ли вы ситуацию?

— Не беспокойтесь, товарищ Кравцов, — словно ругательство сквозь зубы, тихо, но внятно произнес Дзержинский. — Вам ничего не угрожает.

— Полагаюсь на ваше слово.

— Хватит, товарищи! — Вмешался в назревающий скандал Сталин.

Он, как и другие члены Политбюро, уже не первый раз за день оказывался свидетелем перманентно тлеющего конфликта между руководителями двух конкурирующих служб.

— Извините, товарищ Сталин! — Макс отошел в сторону, ему предстояло нести гроб с телом Фрунзе в третьей очереди.

— Начинаем, товарищи! — Послышался оклик, и все головы повернулись к входным дверям. Распоряжался похоронами от имени Центрального Комитета Иосиф Станиславович Уншлихт.

— Зря вы с ним задираетесь, — тихо посетовал Кравцову Склянский, вздохнул, покачал головой. — Феликс Эдмундович только кажется железным. Психует он ни чуть не меньше остальных, вы уж мне поверьте. Во время эсеровского мятежа, в восемнадцатом, говорят, и вовсе едва в разнос не пошел.

— Мне его нервы ни к чему, — сухо отозвался Макс. — Меня беспокоит безопасность руководителей страны!

В горле было сухо, во рту ощущалась горечь. И опять давило виски. То ли, и в самом деле, дело к грозе, то ли внутреннее напряжение дает себя знать.

"Ведь на подлость иду, разве нет?"

Но что тогда, следовало сказать о том же Дзержинском? Разве не он — со товарищи — затевал все эти антиэсеровские провокации и суды? И Володарский на его совести, и покушение на Ленина… А анархистов в восемнадцатом как гнобили? И Краснощекова в двадцать третьем… Никто не без греха… Впрочем…

"Как там говорилось в той пьесе? Один говорит: Но позвольте! Если глубоко рассмотреть, то я лично ни в чем не виноват. Меня так учили. А другой… Другой первому хорошо ответил. Всех учили, сказал он, но зачем ты оказался первым учеником?"[77]

Что за пьеса? Как звали героев? Скорее всего, как догадывался Макс, и пьеса эта еще не написана, и тема не созрела вполне… Но последняя мысль неожиданным образом заставила его вспомнить списки членов ЦК и ЦКК. Вот только не обычные колонки фамилий с инициалами, какие появляются, например, в стенограммах Съездов, Конференций и Пленумов и печатаются в газетах "Правда" и "Известия". Списки появились перед его мысленным взором позавчера на рассвете, после очередной бессонной ночи. Против большинства фамилий темное будущее, из которого пришел Кравцов, проставило отметки "расстрелян", "умер во время допроса", "репрессирован"…

"Взялся за гуж…!"

— У меня агентурные сведения на столе! — бросил Кравцов устало, "больным" голосом. — Готовится террористический акт…

— Что-то конкретное? — спросил Эфраим Маркович.

— Если бы!

На улице заиграл оркестр.

"Траурный марш… Шопен… Соната N2…"

— Я передал информацию Менжинскому… — Объяснил Кравцов и, "не удержавшись", посетовал:

— Нас-то к охране не допустили…

— Оставьте, Макс Давыдович! — Склянский, судя по всему, и сам был на взводе, но старался поддерживать спокойствие. — Чекисты справятся. Не впервой!

— Очень надеюсь… Пойдемте?

— Да, — кивнул Склянский. — Пора выходить.

Они присоединились к общей группе военных и цекистов, возглавляемой членами Политбюро, и вскоре вслед за гробом наркома покинули Дом Союзов. Теперь траурное шествие направлялось по улицам города на Красную площадь. Путь, вроде бы, и не дальний, но и не "рукой подать". И на всем маршруте люди. Буквально толпы людей за тонкой ниткой оцепления, созданной курсантами военных училищ и слушателями Академии. А еще дома, окна и крыши…