одиночестве, на облаке, вопя звездам, что создал, Бог, но никогда и не стоило придумывать и сверху присыпать превратных перевертышей, приподстраиваемых маленьких печальников Карикатурвилла, вроде нас, детей — Бедный плачущий Бык — дитя, когда болею, и я плачу, и Тристесса, которая себе даже плакать не дает…

О, что был за верезг, что заве́ршил и закрушил в ревущей мощи, дабы создался сей нефтелужистый мир? –

Из-за того, что Тристессе нужна моя помощь, но она ее не примет, а я не дам, однако, предполагая, что все на свете посвятили себя помощи другим весь день напролет, из-за грезы или видения свободы вечности, не будет ли мир тогда сад? Арборетум Арден, где полно любовников и вахлаков в облаках, юных пьюных, что грезят и дерзят на этих облаках, боги — все равно бог бы бился? Посвятите себя боги-не-деритесь и бах! Мисс Дурцефал отворит свои розовые уста и давай целоваться в мире весь день, а мужчины будут спать — И не будет там ни мужчин, ни женщин, а один только секс, первородный секс ума — Но тот день так близок, что пальцами щелкни — и покажется, ему-то что за беда?.. С этим недавним событьицем под названием «мир».

«Я люблю Тристессу», вместе с тем мне хватает наглости остаться и сказать, им обоим: «Я б сообщил квартирным хозяйкам, что люблю Тристессу». — Могу им сообщить, что она болеет. Ей нужно помочь. «Она может у меня в комнате сегодня переночевать».

Бык встревожен, рот у него открывается. О, старая клеть, он ее любит! Видали б вы, как она слоняется по комнате, убирается, пока он сидит и бодяжит себе заразу бритвочкой, или же просто сидит, произнося «М-м-м-м-м-м-м» долгими тихими стонами, которые не стоны, а его весть и песнь; теперь я осознаю, что Тристесса хочет Быка себе мужем –

«Я хотел, чтобы Тристесса стала моей третьей женой, — говорю я позже. — Я не для того в Мексику приехал, чтобы мне старые сестрицы указывали, что надо делать? Прям перед факультетскими вмазываться? Слушайте, Бык и Тристесса, если Тристессе наплевать, то и мне наплевать». При этом она на меня смотрит, удивленными неудивленными круглыми ей-наплевать глазами. «Дай мне вмазаться морфием, чтоб я стал думать, как ты».

Они быстренько мне и дают, в комнате потом, я же тем временем снова пил мескаль. «Всё или ничего», — грю я Быку, который это повторяет.

«Я не блядь», — добавляю я. И, кроме того, я хочу сказать «Тристесса не блядь», но не хочется затрагивать эту тему. Меж тем она со втравкой этой своей полностью меняется, ей лучше, расчесывает волосы до красивого черного глянца, смывает кровь, все лицо себе умывает и руки в мыльной ванне, как Длинный Джим Бобер наверху в Каскадах у своего костра — Вжик — и она тщательно втирает мыло в уши и крутит там пальцами, и оттуда хлюпает, ухты, моется, у Чарли вчера вечером бороды не было — Она снова покрывает себе голову ныне расчесанным платком и поворачивается, представить нам, в олампоченной высокопотолочной комнате, чарующую испанскую красотку со шрамиком во лбу — Цвет лица ее и впрямь загорелый (она себя зовет чернушкой, «Такая негра, как я?»), но в огнях сияющих лицо ее постоянно меняется, иногда оно угольно-бурое, почти иссиня-черное (прекрасное) с очерком блестящей скулы и долгого печального рта, и горбинки на носу, что как у индейских женщин поутру в Ногалесе на высоком сухом холме, женщин разнообразной гитары — кастильский оттенок, хотя кастильским он может быть лишь как старый Закатекас, уместно — Она поворачивается, аккуратная, и я замечаю, что тела у нее и впрямь нет вообще, оно совсем затерялось в откровенном ее платьице, затем я понимаю, что она никогда не ест, «тело ее» (думаю я) «должно быть прекрасно» — «красивая штучка» –

Но затем Бык объясняет: «Не хочет она любви — Посади Грейс Келли в это вот кресло, морфий Бякибяка вот в это, Джек, и я выберу морфий, а никакой Грейс Келли не выберу».

«Да, — утверждает Тристесса, — и я, я нихачу любовь».

Я ничего не говорю про любовь, как не запеваю «Любовь совершенно бесконечная штука, это апрельская кутерьма, когда щупальца тянутся ко всему», и не пою «Ты обнимабельная», как Фрэнк Синатра, ни то «Великое чувство», где Вик Дэмоун говорит «твоя рука коснется лба моего, и взгляд я вижу твоих глаз», ух, нет, я не не согласен и не согласен с этой парочкой любовь-воров, пусть себе женятся и утопнут — влезут под одеяла, — отправятся батовствовать в Риме, Галло — где угодно, — я же, я не собираюсь жениться на Тристессе, это Бык собрался. Она валандается вокруг него нескончаемо, как странно, пока я лежу на кровати в дрянском улете, она подходит и чистит изголовье своими бедрами практически у меня перед самым носом, а я изучаю их, и старый Бык наблюдает поверх очков на сторону. Мин с Биллом, с Мамулей, с Айком, с Марони, Марони Иззи и Биззи, и разительный Диззи, и Бесси Припадь мне поближе Мартарки и Пчелка Би, О, Боже, их имена, имена их, я хочу именно их имен, Эйми с Биллом, не Эймос с Энди, откройте мэра (мой отец очень их любил), откройте крокус фокус-покус в чулане (этот Фрейдов шлюп рассудка) (О хлип хлюп) (хляп) старик этот, что вечно. Молли! Враль М’ги, черт побери, и Молли — Бык и Тристесса сидят там в доме всю ночь, стонут над своими бритвочками и белой дрянью, и осколками зеркала, что служит противнем (алмазно острая дрянь, что врезается в стекло) — Тихие домашние вечера — Кларк Гейбл и Мона Лиза –

Однако «Эй, Тристесса, я поживу с тобой, а Бык заплатит», — наконец говорю я –

«Наплевать, — говорит она, поворачиваясь ко мне на табуретке. — Меня устраивает».

«Хотя б на пол ее квартплаты будешь давать?» — спрашивает Бык, отмечая у себя в заметочном блокноте цифры, которые все время ведет. «Что скажешь, да или нет?»

«Можешь приходить с ней видаться, когда захочешь», — прибавляет он.

«Нет, я сам хотел с ней жить».

«Ну, так не выйдет — у тебя нет денег».

Но Тристесса все поглядывает на меня, и я на нее все пялюсь, вдруг мы любим друг друга, пока Бык себе нудит, и я восхищаюсь ею откровенно, и она сияет откровенно. Ранее я сграбастал ее, когда она сказала: «Ты все помнишь в тот вечер?» «Да». «На улице, как ты меня целуешь». И я показываю ей, как она меня