Мы чужие люди, и нет больше никакого «мы», есть она и есть я.

И остались от «нас» только воспоминания о том дне, когда мы праздновали свое чудесное спасение, распивая вчетвером в Т-конюшнях возле циприкской гавани, а у пристаней шумела толпа, завывала сирена, и гнусаво бубнили что-то громкоговорители.

О том дне, когда нас объявили покойниками и вычеркнули из списков.

О том дне, когда мы четверо положили начало войне.

«…в тучах рыжего песка, царапающего линзы защитных очков и респиратор, под палящим солнцем, где-то на краю пустыни и неподалеку от центра ада – затерялись мы.

Выброшенной на берег мертвой китовой тушей громоздился дирижабль, вихри самума безжалостно терзали его, спешили занести песком.

Черный штандарт колыхался над руинами.

Самум нес со стороны Каярратских минаретов, из- за дрожащих в мареве дюн, бредовые переливы:

«…лелей лелей ла-а-аи ди лаалима аафрина ди нин ваах хуузаин ди ди вах ди, ди нин ваах хуузаин али яа- а-а, ди хуузаин ди ди…»

Я стащил респиратор, злые солнечные лучи впились в кожу. Поднес к пересохшим губам горлышко фляги. Ничего там не оставалось.

Ибис, кряхтя и спотыкаясь, тащил по плоской крыше тела в перепачканных алыми брызгами белых бурнусах, выкладывая из них триангуляцию – знак тем, кто, как мы надеялись, придет за нами с неба.

Солнце прожигало насквозь рыжую кожу летного комбинезона. Я сидел, прижавшись затылком к стене, слушал, как плачет эта девчонка из Благотворительной миссии. Все плачет и плачет, и не было уже никаких сил ее успокаивать. Хотелось кричать на нее – дура, ты должна быть счастлива, что мы тебя вытащили. Пока до тебя не добрались джаферы или национальное ополчение Файдала – потому что у тех и других руки по локоть в крови, а у тебя слишком рыжие волосы и слишком голубые глаза, которые не спрятать ни за какой паранджой. А им уж нет разницы – приехала ты сюда кормить их грязных чумазых детей пилюлями и ставить им клистиры или прилетела, как мы, жечь их напалмом и травить хлорцианом, если будет приказ. Но у нас не было даже этого долбаного приказа – травить и жечь. И не было сил на крик и оставалось только ждать.

Ибис остановился посреди крыши, над телами в белых бурнусах. Приложил руки в перчатках к гогглам в подобие козырька. Потом заковылял ко мне на полусогнутых, слабо маша рукой и бормоча сквозь респиратор. Стал показывать знаками, но солнце слепило и опять проснулась боль в левом боку: «Твою мать, Ибис, ты можешь говорить внятнее?!» Он повалился на каменное крошево рядом со мной: «Всадник, Пурга, я вижу всадника! Идет сюда, к нам»

Я на карачках пополз к митральезе, которую мы закрепили на краю крыши. Черное полотнище трепетало над ней.

Я полз и думал, какая ирония будет погибнуть именно тут, рядом с этим городишкой, ставшим местом действия стольких героических баллад и торжественных гимнов (исполняемых на ладийском, фурунси и джаферском). Он был знаком мне с самого детства по красочным картинкам в исторических книжках, которыми я зачитывался. Каярратский десант – это у меня (как и у сотен мальчишек моего поколения) был любимый исторический эпизод. Библиотека у отца была отличная, дома он бывал редко – разъезжал в экспедициях где-то за краем мира. Я и его представлял себе кем-то вроде каярратского фараона. В бороде и меховом малахае, на которые так похожи были сшитые из леопардовых шкур колпаки фараонов. Только вместо трона из слоновой кости – сани, запряженные собаками, вместо церемониальных жезла и зеркала – секстант и теодолит.

Теперь предстоит подохнуть в прямой видимости города своих детских грез. Ирония, в корень ее ядрить. В том самом городе, где высаживался десант генералиссимуса Сирена-Ордулака, князя Буконийского, графа Хиризтанского, Легендарного и Непобедимого. Все эти его гренадеры и мушкетеры и драгуны с казаками.

В Каяррате были сразу три чуда света – Маяк Похититель Солнца, Библиотека Викитолиса и Пирамида Завета. Но контр-адмирал фон Корне (напудренный парик, треуголка, золотая шпага) осмотрев место высадки со своего флагмана через подзорную трубу, бросил крылатую фразу «Мне нужен обзор!» Артиллеристы взяли под козырек, обстрел продолжался трое суток, обзор значительно улучшился, а каярратские чудеса превратились в живописные руины, растиражированные впоследствии на миллионах открыток. Легендарный город-призрак грудился по берегам мутной желтой речки, выставив иглы минаретов. Скопище причудливых многоэтажных построек, стилистика всех минувших эпох, и расползался от него в обе стороны – в пустыню – глинобитными хибарами, выжженными солнцем площадями, уставленными пестрыми рыночными палатками и торчащими то тут, то там пучками блеклых пальм и кактусов, именовавшимися в довоенных буклетах Легендарными Каярратскими Садами (Четвертым Каярратским Чудом). Все это продолжалось сотни лет, а потом этот гребаный полковник Файдал Аль-Гассейни решил плеснуть немного маслица на сковородку, урвать от пирога, угодив и вашим и нашим, и две супердержавы сделали на него ставку, и оба высочайших монарха решили, что эта новая подружка первым даст именно ему. А потом у Файдала все пошло наперекосяк, а потом нас подняли по тревоге, а потом в Каяррат вошли джаферы. Но мы все равно успели первыми. Мы успели первыми, но это не отменяло того факта, что теперь мы, дружок мой Ибис, в полной заднице…»

Мы с Ибисом сидим во флюговской пивной «Оркел Жуковице».

Подвальный этаж утопает в клубах табачного дыма. Со стороны кухни несет тушеной капустой. Радиоточки по углам зала на трех частотах ведут репортажи со скачек на Каян-Булатовском Гипподроме, забегов Т-варей на Визардовых болотах и рубберского Чемпионата по хедболу в Линьеже. Смутные личности в потертых пиджаках сопровождают истерические выкрики комментаторов возгласами радости и отчаяния, со звоном сдвигают кружки и брякают ими по дощатым столам.

Ибис самый спокойный, самый нормальный из моих приятелей. Знакомы с ним чертову прорву лет, с тех легендарных времен, которые я, хотелось бы верить, вполне успешно забыл. Ему в моем гребаном романе отведена значительная роль.

У Ибиса совершенно невозмутимый вид. Пенистый, отдающий кислятиной «оркел» он цедит с таким же выражением лица, с каким, наверное, пьют чай на приеме у итхинской королевы.

– Как идут дела?

– Дела не идут, – говорит Ибис. – Дела стоят.

Он заведует рекламой в «Гаймен & Притчетт», сети магазинов модной мужской одежды, поэтому одет, как истинный денди.

– Недавно виделся с Региной.

– И как?

– Никак.

– Ясно…

Молчим, тянем пиво, слушаем бормотание комментаторов. Я закуриваю сигарету.

– Есть вести от Кауперманна?

– Никаких.

– Все «вращается в кабинетах», а? Небось, далеко пойдет.

– Кто его знает. Может, плюнул на все и загорает на пляже где-нибудь в Ливадане и тянет коктейль через соломинку. Он всегда был замороченным парнем, наш Кауперманн. Себе на уме.