А после этого Ренделл вспомнил кое-что еще. В другом евангелии, помнил он, записанном Иоанном, было любопытное обещание, вот какое: “Многое и другое сотворил Иисус: но если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг” <От Иоанна, 21 — 25>.

И вот теперь мир вместил все книги, которые должны были быть написаны — теперь, наконец-то, в единой книге.

И книга эта была здесь. Вот она, Слово.

Это был изумительный рассказ, и он мог бы взволновать весь мир. Впервые после того, как он прочел и перечел его, Стивен Ренделл уселся на диване и поглядел на то, что было у него в руках как на средство передачи чуда этому ожидающему миру.

Конечно, это была величайшая находка в истории библейской археологии. И правда, какое еще открытие в области археологии могло сравниться с этим? Могло ли сравниться с ним, к примеру, открытие Шлиманом гомеровской Трои? Или вскрытие Картером гробницы Тутанхамона? Или находка Розеттского камня? Или обнаружение неандертальского человека, отсутствующего звена? Нет, ничто до того не могло сравниться с находкой доктора Августо Монти в Остиа Антика в Италии.

Ренделл знал, что сейчас он еще раз размышляет как пресс-агент, и если он откроет шлюзы, сотни идей для рекламы этой находки, этого открытия, этой новой Библии, будут кипеть в его голове. Нет, пока что эти шлюзы следует подержать закрытыми. Уж слишком он был поглощен могуществом открытия, которое тронуло и потрясло его лично.

Как он завидовал тем иным, которых не было здесь, верующим, сомневающимся верующим, отступникам от веры, тем, кто нуждался в Слове и могли бы воспринять его даже более эмоционально, чем воспринял его он. И тут же Стивен подумал о всех тех, кто был дорог ему — о своем пораженном ударом отце, о своей страдающей матери, о своем лишившемся иллюзий приятеле Томе Керри, даже о своей сестре Клер — и он попытался представить, как сообщение о новом рождении Христа сможет подействовать на каждого из них.

И наконец он подумал о Джуди, после этого — о собственной жене Барбаре в Сан-Франциско и о той свободе, о которой она так молила его, о той любви, в которой Барбара так нуждалась, о той надежде на лучшую новую жизнь для нее самой и для Джуди.

Стивен поднялся с дивана, медленно прошел в спальню и уселся на кровати, уставившись в телефонный аппарат.

Здесь был поздний вечер, но там, в шести тысячах миль отсюда, был день.

Стивен еще раз пересмотрел про себя вторую мысль. В конце концов он поднял трубку и заказал междугородный разговор с Сан-Франциско.

* * *

ЧЕРЕЗ ПЯТНАДЦАТЬ МИНУТ соединение было установлено. Потребовалось несколько операторов — в Амстердаме, Нью-Йорке, Сан-Франциско, Ренделл толком и не знал сколько их — но, в конце концов, свою работу они сделали.

— Алло, Барбара?

— Кто это?

— Это Стив. Как ты там, Барбара?

— Стив? Я не очень хорошо слышу тебя. Ты где?

— Я звоню из Амстердама.

— Амстердама? Господи, что ты там делаешь? — ой, вспомнила, ты же говорил об этом Джуди — нечто вроде новой работы.

— Правильно. Кстати, как там Джуди?

— Сейчас ее здесь нет, если что надо, я передам. А так, все в порядке, у нее все хорошо.

— Все еще пробует принять в свою жизнь коротышку?

— Да, все еще пытается принять Артура. И ее снова приняли в школу. Думаю, она тебе об этом написала.

— Прекрасно.

— Она уже написала твоему отцу милое письмо. Сама же я на следующий день долго разговаривала с Клер. Насколько я поняла, он понемногу выздоравливает.

— Ты так еще и не рассказала мне о себе, Барбара. Как твои дела?

— Ну… нормально… А что я должна еще сказать?

— Думаю, это мне следует сказать. Первое. Я виноват, я чертовски виноват за то, как вел себя в последний раз, когда мы были вместе у тебя в номере, в Оук Сити.

— Не стоит. У тебя были свои…

— Я должен. Видишь ли, Барбара, я скажу, почему звоню тебе. Я тщательно передумал обо всем. Я имею в виду, твое желание развестись со мной, чтобы потом выйти замуж за Артура Бурке, о моих словах про то, что я буду против. Так вот, я хочу, чтобы ты знала, что я изменил свое мнение и отношение. Ты можешь выходить замуж. Я хочу этого ради тебя. Так будет правильно. В общем, ты свободна, если ты подашь на развод, я не стану протестовать.

— Стив! Я… я даже и не знаю, что сказать. Просто не могу поверить. Я так молилась о том, чтобы ты сделал это ради Джуди.

— Я не делаю этого только ради Джуди. Я делаю это ради тебя, Барбара. Я и так отобрал у тебя много счастья.

— Я… господи, я сейчас расплачусь. Стив, даже не могу сказать, что я сейчас чувствую. Это самое великолепное, что ты сделал за много-много лет. Я только могу сказать — и скажу — я люблю тебя за это.

— Не переживай. Ведь и так недостаточно любви, которую можно было бы передать столь легко. Ты сама всего лишь любишь того парня, за которого собираешься выйти замуж. И ты любишь нашу дочку. И знай, что я тоже люблю ее.

— Стив, дорогой, не забывай, что Джуди точно так же твоя девочка, как и моя. И ты сможешь встречаться с ней, когда только захочешь. Я обещаю тебе это.

— Спасибо. Будем лишь надеяться, что ей тоже захочется видеть меня.

— Она захочет. Она любит тебя.

— Прекрасно. В общем так, в ближайшие день-два я позвоню Кроуфорду в Нью-Йорк — если смогу, то завтра — и сообщу, что мы договорились с тобой относительно развода. Пускай он свяжется с тобой и после того уже займется разделом собственности и чем там еще следует с твоим адвокатом.

— Тут уже никаких проблем не возникнет… Стив, ты так и не сказал мне, как дела у тебя?

— Ты знаешь, я даже толком не могу и сказать. Лучше, намного лучше. Я тут передумал кучу вещей. Может я даже слегка сошел с ума, отпуская тебя.

— Мне кажется, что так будет намного лучше, Стив.

— Мне тоже так хотелось бы. Я рад, что у тебя все в порядке. Да, кстати, мои самые лучшие пожелания вам обоим. Может быть через годик, когда буду в твоих краях, я заскочу к вам.

— Всегда будем рады, Стив.

— Ну ладно, обязательно передай Джуди, что я ее люблю. И, если чего-то там и осталось, я люблю тебя тоже.

— И мы тебя любим, Стив. До свидания.

— Пока, Барбс.

Очень осторожно Ренделл положил трубку на аппарат. Он чувствовал — что же именно? — он чувствовал себя очень славно, как не чувствовал себя уже долгое время. Еще он чувствовал печаль, что было более знакомо.

Он удивлялся тому, что же подвигнуло его разорвать эти оковы. Неужто его так размягчили все эти вещи, связанные с Христом? Или его заставило поддаться томительное, словно ноющая зубная боль паршивое настроение? Может он подсознательно планировал сделать это уже долгое время? Не важно, дело было сделано.