думаю. Я им не говорил. Мне следовало подумать о том, чтобы предупредить всех тех мужчин в церкви, чтобы они были осторожны. Вина лежит на мне.

Антон кладет ему руку на грудь.

– Сейчас не время сожалеть. Надо помочь этим мальчикам. Если они зайдут слишком далеко с этим Франке…

Мебельщик выпрямился и выпятил грудь, так что теперь он почти дышит в щеку младшему брату. Как жаба, которую выгнали из своей норы и ткнули в нее палкой, он весь раздулся. Он с угрожающим видом делает шаг в сторону Гайслеров.

– Вы посмотрите на себя – молодые и здоровые, прячетесь здесь от своего долга, вместе с женщинами и детьми. Вы должны были бы сражаться за свою страну, защищать немецкий порядок. Вы должны были бы быть на Ostfront[35] – люди, лучше чем вы, уже умерли там, сражаясь за страну.

Еще немного, и Мебельщик обвинит братьев в неверности. А там уже будет недолго и до стола гауляйтера, откуда полетит весточка в НСДАП.

– Ладно, – шепчет Антон, – я поговорю с герром Франке.

Эмиль ловит его за руку.

– Не надо. Ты знаешь, как это рискованно для нас обоих, привлекать внимание Франке.

– Если мы не вмешаемся, этих молодых людей…

Прежде, чем Антон успевает закончить фразу, другая фигура проталкивается через толпу. Он узнает ее темно-синее платье, стоическую манеру походки еще до того, как осознает опасность – до того, как его пронзает страх.

Элизабет.

Она встает возле братьев.

– Оставьте, Бруно. Это лишь недопонимание.

– Недопонимание? – голос гауляйтера опускается низко, низко, как змея, ползущая на своем чреве. – Эти неверные псы наводнили нашу страну…

– Они немцы!

– …и вы впустили их. Не думайте, что я забыл, что это были вы, фрау Штарцман, та, кто убедил остальных открыть свои дома и амбары для этого мусора. Винить надо вас. Вы неразборчивы. Если бы эти бесполезные пасти, требующие еды, оставили мне хотя бы один райхспфенинг, я готов был бы его поставить, что вы впустите любое бесполезное существо, любую нечистую тварь, которая вам попадется.

Разговор принял опасный оборот. Антон не может допустить, чтобы так продолжалось. Он вырывается, сбрасывая с себя сдерживающую руку Эмиля. Он спешит по мостовой и встает между Элизабет и гауляйтером. Затем подвигается еще ближе, пока Мебельщик не вынужден смотреть на него снизу вверх. Мужчина теперь выглядит совсем маленьким, теряясь в тени высокого роста Антона.

– Скажи только еще одно слово моей жене, Франке, – говорит Антон сквозь зубы. – Только одно.

Мебельщик меряет Антона взглядом. Его взгляд перемещается на толпу – напряженных тихих наблюдателей. Он не осмеливается обвинять Антона сейчас. Никто не поверит, что человек, принесший в деревню музыку, принесший радость, может быть злодеем. Здесь, перед лицом всей деревни, Франке ничего не может сделать, кроме как отступить.

Так он и поступает, поднимает руки, сдаваясь, и отворачивается.

– Что ж, подыхайте с голоду, – проговаривает он, сквозь зубы, пока его друзья удаляются вслед за ним. – Это будет не на моей совести.

Мебельщик исчезает за дверью магазина, уводя своих союзников за собой. Как только гауляйтер скрывается, толпа расслабляется, выдыхает, шум разговоров возобновляется. Эта трескотня служит Антону завесой, за ней он поворачивается к Элизабет.

– О чем ты думала, вот так сцепляться с Мебельщиком? Ты же знаешь, он опасен.

Элизабет бледнеет. Он замечает, как ее плечи слабо дрожат. Он сжимает их руками, стараясь помочь ей собраться.

– Я знаю, что он опасен, – отвечает она. – Но кто-то должен был его остановить.

– Пусть это делает кто-то другой – кто угодно. Но не ты.

– Почему не я?

– Потому что я люблю тебя.

Слова вырываются прежде, чем он успевает их обдумать.

Элизабет тут же отворачивается. Она избегает его взгляда, не говорит с ним, а сразу зовет фрау Горник. Она пересчитывает детей, когда они собираются вокруг нее. Затем указывает им в сторону дома.

Но поздно ночью, после того, как Элизабет позаботилась об ужине и уложила детей в постель, она находит слова. Дом тих, мягкие тени сглаживают углы. Она относит свечу фрау Горник. Антон и Элизабет отдали свою кровать вдове; близняшки по очереди спять в кровати с матерью или на набитом сеном матрасе возле гардероба. Элизабет выходит из спальни, теперь держа в руке лишь одну свечу. В ее мягком свете Элизабет вся сияет в своей скромной ночной сорочке. Свет свечи окружает ее золотом; оно блестит в волосах, оно превращает морщинки в уголках глаз в нежные тени. Антон раньше думал, что эти морщинки высекла усталость. Теперь он знает, что это следы ее редкой, но лучезарной улыбки. Она проверяет занавески, задергивает их плотнее. Затем опускает свечу на пол возле койки рядом с печью – это их спальное место, с тех пор, как эгерландцы прибыли – и проскальзывает под одеяло. Вместе с ней проникает прохладный воздух; от него у Антона поднимаются волоски на руках и на загривке. Элизабет задувает свечу, но не устраивается на краю койки, подальше от его прикосновения. Вместо этого, она прижимается к его плечу.

– Я тоже тебя люблю, – шепчет она.

В темноте он находит ее губы. Поцелуй долгий; она позволяет ему длиться и длиться.

Часть 5

Песнь колоколов

Июль 1944 – май 1945

29

Лето напустило на Германию беспощадную жару. Еще только двадцать первое июля, а поля уже начинают увядать, коричневеть по краям, и запах сена висит над пыльными дорогами и засохшими поливными каналами. Ячмень начал клониться, на недели раньше положенного. Первый урожай будет небогатым, а в такое пекло мало надежды на вторую жатву.

Антон с мальчиками трудятся в тени под коттеджем, вычищая загон, где спят животные. Куча новой соломы ждет неподалеку, мягкая и пушистая, готовая лечь на пол. От Misthaufen поднимается вонь, которая пристает к промокшей от пота одежде работников. Даже в милосердной тени слишком жарко. Антон закатал рукава так высоко, как было возможно; мальчики и вовсе скинули с себя рубашки. Пот стекает по их спинам, пока они орудуют вилами и грудами дурно пахнущей грязной соломы.

– Может, нам разводить овец? – спрашивает Пол, уже не в первый раз.

– Где мы достанем овец? – отзывается Ал. – Что мы дадим за них?

– Я не знаю, мне все равно. Но их навоз не так тяжело вычищать, как коровий.

Антон говорит:

– Овцы дают меньше молока, чем коровы.

– Я все равно молоко не люблю, – капризничает Пол.

– Да конечно, не любишь. Ты выпиваешь его больше всех в семье.

– Что ж, я готов