оглушая чувства Антона своим сильным запахом. Он видит только спину мужчины – массивные плечи, серую шерсть его сшитого на заказ костюма – все через крепко сплетенные ветки.

Антон шепчет:

– Мы одни?

– Да.

– Что вы здесь делаете, дружище. Я думал, что вы…

– Слушайте внимательно, герр Штарцман. – Пол делает паузу, чтобы насладиться своей трубкой, но, несмотря на обыденность тона, в его голосе безошибочно угадывается напряжение. – У меня мало времени, и у вас тоже. Для меня риск – прийти к вам, но я должен был рискнуть. Я должен предостеречь вас.

Антон холодеет, быстро и с головы дл пяток.

– Предостеречь меня?

– В вашем городе есть один человек – гауляйтер.

Антон ждет, ничего не говоря. Дрожащее красное лицо Мебельщика снова появляется перед его мысленным взором. В тот день на рыночной площади, когда Антон шагнул между Элизабет и этим ничтожным человеком. Когда он шепнул Бруно Франке: «Скажи только еще одно слово моей жене».

– Он подозревает вас в предательстве.

– Конечно, подозревает. Он же гауляйтер.

– Послушайте, друг мой, – продолжает Пол, – сейчас он действительно подозревает вас. Это уже больше, чем обычное брюзжание гауляйтера.

– Хорошо, – говорит Антон. – Я слушаю.

– Вы убедили этого парня, этого гауляйтера, отказаться от программы Гитлерюгенда в пользу музыкального ансамбля.

Антон хочет что-то сказать, но его горло сжимается. Но за подступающей темнотой паники, он ощущает некоторое восхищение, удивление тем, что может разузнать целая сеть глаз и ушей.

– Ваш гауляйтер раскусил вас. Он понял, что вы никогда не предполагали почтить фюрера своей музыкальной программой, как сперва ему сказали. Он знает, что вы лишь хотели держать детей города подальше от Гитлерюгенда и Союза немецких девушек.

– Как? – во рту у него пересохло, язык словно распух и едва может артикулировать слова. – Как вы все это узнали?

– Я знаю лишь то, что мне рассказали.

– Тогда как они узнали – те, кто рассказал вам?

Единственный возможный сценарий разыгрывается в воображении Антона, быстро, вызывая у него головокружение от простого, ясного смысла всего происходящего. Мебельщик сам кому-то рассказал – влил свои подозрения в подставленное для этого ухо или нацарапал в бесполезном отчете на клочке бумаги. По чистой случайности ухо, которое выбрал Мебельщик для своей истории, оказалось больше расположено к Антону, чем к НСДАП.

Перед ним открывается еще одна возможность. Отправил ли уже герр Франке свои письма? Проинформировал ли он свои контакты в Партии, убедил ли их, что сонная деревушка Унтербойинген укрывает врага? Красный оркестр в курсе, что за Антоном начали следить – значит, они перехватили одно из писем Мебельщика. Но сколько их послал гауляйтер? Только одно или множество писем, которые сейчас спешат через всю Германию, едут по черным железнодорожным путям? Сколько уже достигло пункта назначения?

– У меня семья, – бормочет Антон.

– Я знаю. Вы же сами мне рассказали, несчастный дурак. Из-за вашей семьи я и пришел. – Он снова затягивается и делает это так медленно, что Антону хочется кричать от ярости, от слепого отчаяния. – Я пришел сказать вам, что вы должны немедленно прекратить свою работу. Никаких писем больше. Оставайтесь здесь и залягте на дно. И главное, не переходите дорогу гауляйтеру. Мы найдем кого-нибудь другого, кто будет продолжать работу.

– Нет.

Он говорит это быстро, но осознает вес сказанного. Он не хочет останавливаться. Он хочет быть частью этого; ему нужно быть частью этого. Сопротивление – это его призвание, такое же очевидное, как стать мужем и отцом.

– Слушайте меня, Антон. Вас пока спасает лишь тот факт, что ваш городок – настоящее болото. Кто в СС может позволить себе сейчас обращать внимание на то, что творится в Унтербойингене? Это место ничего не значит – не сейчас, когда студенты в Мюнхене расписывают здания лозунгами «Wiederstand» или дикие мальчишки бродят по улицам, выслеживая лидеров Гитлерюгенда. Во Франкфурте прошел марш сопротивления – вы знали? Он, ясное дело, длился недолго; я слышал, что толпу начали обстреливать, правда, я не в курсе, был ли кто-то убит. Пока беспорядки происходят в больших городах, где куда больше людей могут передавать послания сопротивления, СС не будут заботиться о том, чтобы разобраться с вами. Но не впадайте в заблуждение: как только наши друзья в черном закончат с более срочными пунктами в их графике, они нагрянут в этот городок и заберут вас. Они казнят и вас, и вашего священника, обоих.

– Отца Эмиля? Они знают и о нем тоже?

Абсурдный вопрос. Конечно, знают. Они просто должны, раз выведали уже так много.

– Вам нужно залечь на дно, – повторяет Пол. – Ради вашей семьи, не рискуйте больше. Теперь мне надо идти; я и так здесь слишком задержался. Да хранит вас Бог, герр Штарцман.

Пол быстро исчезает с обочины, но Антон остается сидеть в укрытии. Он все еще чувствует запах трубки среди листьев изгороди, но он совершенно один. Он встает на колени за изгородью и молится, хотя его мысли в полном беспорядке. За все это время, за все месяцы отчаянной надежды, он ни разу по-настоящему не думал о том, чем он рисковал, каковы могут быть последствия.

Но теперь час настал. Теперь ему нужно решить, как поступать дальше. Господи, дай мне сил. Господи, дай мне какое-то ясное руководство. Продолжать ли мне сражаться или покориться врагу? Заставили ли силы зла меня умолкнуть?

Взяв себя в руки, Антон возвращается на трясущихся ногах на дорогу. Бог не дал ему ответа на его отчаянную молитву, но у него уже нет сомнений о том, как поступить. Он идет прямо домой и взбирается по лестнице коттеджа, преодолевая головокружение. Он находит Элизабет за шитьем в своем кресле.

Он поднимает на него взгляд с улыбкой. Ее волосы блестят, цветут здоровьем и счастьем.

– Так рано вернулся?

Но когда она видит убитое выражение его лица, то роняет шитье в корзину и спешит к нему.

– В чем дело, Антон? Что случилось?

Он не станет скрывать от нее правду, он больше не может. Чего бы это ему ни стоило, он должен рассказать все на чистоту.

– Дети в доме?

– Они на улице, играют.

– Хорошо, мне нужно поговорить с тобой наедине.

Они садятся на диван близко друг к другу и, держа ее за руку – которая с каждым мигом становится все холоднее, – Антон рассказывает Элизабет все. Каким-то образом его голос не дрожит. Он говорит тихо, с оттенком угрюмого спокойствия, пока Элизабет смотрит на него, широко раскрыв глаза, бледная и испуганная. Когда он заканчивает – замолкает, ожидая ее приговора – она тяжело вздыхает, силясь