Очень прошу тебя сохранить хладнокровие!

Мы (это не только я говорю, но и Валентин Иванович и Комиссаржевский) пьесу пробьем, но надо дать им немножко отдохнуть перед “вторым вариантом”…

Не огорчайся, хотя я вся в валидоле, но верю в будущее (старая дура)…

P. S. Есть еще много возможностей, если сдрейфит и Симуков. Пойду к Анурову… Розову я уже рассказала, но… его собственную пьесу до сих пор не разрешают… Комментарии излишни».

Какие чувства мог испытывать Вампилов, читая это письмо? Ощущение маразма по поводу того, что ему надо узнать у очередного театрального надсмотрщика, какой профессии должен быть герой пьесы Кудимов? Какое социальное зло или какого носителя этого зла автор обязан («по Аристотелю») высмеивать в комедии «Старший сын»? О языке произведения — может быть, Вампилову следовало поучиться у чиновного критика, каким языком писать свои пьесы?

Послание Елены Леонидовны хорошо передает, в какую непробиваемую стену торкался драматург, пытаясь вывести своих героев на сцену. Но чтобы читатель еще раз и наглядно представил это, обратимся к одной публикации. Несколько лет назад журнал «Театр» напечатал дневниковые записи В. Золотухина о том, как в Московском театре на Таганке чиновники принимали спектакль по повести Бориса Можаева «Живой», поставленный Юрием Любимовым[40]. Дело было в марте 1969 года, то есть как раз в то время (чуть ли не месяц в месяц!), когда чиновники Управления культуры при Мосгорисполкоме издевательски поносили пьесу «Старший сын». Даже погромщики там и тут были одни и те же: начальник управления В. Родионов, его подручные М. Мирингоф и И. Закшевер. На обсуждении спектакля по повести известного писателя-«деревенщика» эти бонзы, полновластно «руководившие» театральным искусством, вели себя точно так же. Любопытно, что тон в разговоре задавала министр культуры СССР Екатерина Фурцева, пожаловавшая на показательную проработку.

Итак, запись обсуждения.

«Е. Фурцева. Какая же это комедия? Это самая настоящая трагедия! После этого спектакля люди будут выходить и говорить: “Да что же это такое, да разве за такую жизнь мы кровь проливали, революцию делали, колхозы создавали?” Эти колхозы, которые вы здесь подвергаете такому осмеянию, выдержали испытание временем, выстояли в войну, в разруху. Бригадир — пьяница, председатель — пьяница, предрайисполкома — подлец.

Б. Можаев. Какой же он подлец?

Е. Фурцева. А как же иначе? Да какое он имеет право, будучи на партийной работе, так невнимательно относиться к людям? Я сама много лет была на партийной работе и знаю, что это такое. Партийная работа требует отдачи всего сердца людям.

Кто-то. Спектакль весь сделан так, что не партия помогает Кузькину, не ее меры, а его собственная изворотливость и случай.

Е. Фурцева. А как вы говорите о 30-х годах? 30-е годы — индустриализация, коллективизация, а вы с такой издевкой о них говорите. Нет! Спектакль этот не пойдет, это очень вредный, неправильный спектакль, и вы (Любимову), дорогой товарищ, задумайтесь, куда вы ведете свой коллектив.

Ю. Любимов. Смотрели уважаемые люди, академики… Капица… У них точка зрения иная. Они полностью приняли спектакль как спектакль советский, партийный и глубоко художественный.

Е. Фурцева. Не академики отвечают за искусство, а я. Академики пусть отвечают за свое дело, они авторитеты в своей области.

Кто-то. Откуда у Кузькина такие рассуждения о счастье?

Б. Можаев. Семьдесят восьмая страница “Нового мира”, номер шесть за 1966 год…

Е. Фурцева. А вы читали сегодняшнюю “Правду” о “Новом мире”? И во вчерашней “Литературке” статья! С этого начиналась Чехословакия. Судить вас надо за этот спектакль!»

Можно только удивляться, с каким терпением драматург в очередной раз укротил свое возмущение. Его ответное письмо Е. Якушкиной, как всегда, отличается достоинством, взвешенностью и доказательностью. А кое-где даже и юмором. Видимо, к этому времени Александр получил от нее послание с «конкретными замечаниями» управления. В ответе Вампилова на них иные положения совпадают с теми, что высказаны им в письме А. Симукову, но, думается, стоит привести строки драматурга без сокращений:

«Дорогая Елена Леонидовна!

Ко многому я привык, но такого оборота все-таки не ожидал. Претензии, которые они предъявляют “Старшему сыну”, надуманы специально, и, как видно, речь идет о заведомом и теперь уже планомерном отношении ко всем моим пьесам в целом. Судите сами.

“Герой начинает свою жизнь в пьесе с непорядочного поступка, спекулируя на лучших человеческих чувствах”. Содержание этой претензии помимо чистосердечного непонимания того, что в жизни порядочно и что непорядочно, суть демагогия и нахальное невнимание к тексту. Ведь Бусыгин, подозревая (а почему бы и нет — подозрение мотивировано “исчезновением” его собственного отца), что Сарафанов направился к женщине (от семьи, заметьте), решил подшутить над ним, а заодно хоть немного согреться. При сем Бусыгин вовсе не планирует встречу с Сарафановым — ему явно достаточно того, что Васенька после его ухода огорошит “неверного” папашу известием о визите его “внебрачного сына”. Значит, в поступке Бусыгина есть даже большая мера морализаторства, желание проучить, а может, даже толкнуть престарелого “ловеласа” по пути добродетели. А если и есть в этом поступке доля недоброжелательства, то в том-то и дело, что Бусыгин впоследствии в нем раскаивается.

Далее. “Бусыгин мало человечески интересен”. Это замечание еще раз утверждает меня в том мнении, что из современных Управление признаёт героев каких угодно, кроме живых людей с нормальными человеческими чувствами.

“Система случайностей, на которых строится сюжет, нарочита”. Где система и где нарочитость? Случайность всего одна: появление Сарафанова во дворе как раз в то время, когда там находятся Бусыгин и Сильва. Больше случайностей в пьесе нет, все последующие события оправданны и закономерны. Во всяком случае, куда более закономерны, чем если бы, допустим, в один прекрасный день с какого-нибудь карниза отвалился бы кирпич как раз в то время, когда внизу проходил бы Закшевер, и этот большой кирпич угодил бы по его умной голове.

Кудимов, я надеюсь, вовсе не так “ограничен” и “туп”, как это представляется утонченным критикам из Управления. У Кудимова прежде всего другой, чем у Сарафанова, взгляд на жизнь — деловой, трезвый, определенный. Не понимаю, как этими свойствами можно скомпрометировать солдата. По-своему Кудимов прав и несомненно правдив. Ну да, он недостаточно чуток, но спросите вы их, пожалуйста, могут ли в современной пьесе действовать разные характеры или все они должны быть одинаковы. Как там по Аристотелю?

В конце концов Кудимова можно сделать гражданским летчиком (училище ГВФ), это хотя и глупо, но, в сущности, ничего не меняет.

“Сарафанов фигура жалкая, семья его черствая и неблагодарная”. Возможно. Но, во-первых, в жизни такие фигуры и такие семьи имеют еще место, а во-вторых, давно ли запрещено у нас писать о том, как черствые, неблагодарные дети становятся детьми приличными и благодарными? И что зазорного в том, что в слабохарактерном человеке автор старается найти и подчеркнуть добрые качества? После перечисленных претензий чрезвычайно странным выглядит то обстоятельство, что рациональным зерном в Управлении признана “метаморфоза” героя, его попытка принять участие в делах семьи, его активное стремление к доброте. Этим суждением начисто перечеркивается предшествующая ему критика. В самом деле, разве была бы возможна “метаморфоза героя”, если бы поступок его в начале пьесы был бы благородным, как того требует первое замечание товарищей из Управления? И надо ли принимать “участие в делах семьи”, где все благополучно и вовсе нет ни “черствости”, ни “неблагодарности”? Таким образом, Вы имеете все основания сообщить Закшеверу и К*, что на этот раз автор поставлен в тупик неразрешимыми противоречиями суждений и требований Управления.