– Знаю я, как вы в гости ходите, – отвечал Панаска.

– Что встал как вкопанный? – спросил Богдан. – Ломай хлеб на всех.

Панаска сорвался с места и схватил со стола хлеб.

Мать его уже снимала с печи завернутый в рушник теплый хлеб, вареные яйца и большой шмат сала. Гости расселись за столом, но к еде пока ни один из них не прикасался.

– Як так вышло, Дмитро, что в доме твоем поляки живут? – со спокойной усмешкой обратился Богдан к батьке Панаски.

– Януш – муж Натальи, – спокойно отвечал батько, – а та – сестра жены моей. Родственниками они нам приходятся.

– Украинка не имеет права замуж за поганого поляка ходить! – крикнул кто-то из-за стола и прихватил по нему кулаком, отчего подскочил чугунок, а женщины ахнули.

– Вот ты Дмитро – русский?

– Русский, – отвечал тот.

– И не большевик?

– Не большевик.

– Не коммунист?

– Не коммунист.

– Не москаль.

– Не москаль.

– Ты жил, тебя трогали?

– Никто меня не трогал, – сглотнув, отвечал батько. – Жил спокойно.

– По-русски говорил, тебя трогали?

– Нет.

– Запрет был поляков к себе пускать?

– Был, – кивнул батько.

– Ты, Дмитро, не послушался. Придется тебе нести наказание, – закончил Вайда.

Дмитро поднялся с лавки. Тут же вскочила пара других, заломили ему руки за спину и скоро принялись за Януша. Панас вскинул винтовку, однако не стал стрелять. А Вайда, одним прыжком перелетев через стол, перехватил ее, притиснул Панаску к стене и надавил на горло той же винтовкой, в которую Панаска вцепился, не разжимая рук.

– Это родители мои, батько и мать, – прохрипел он. – А ты обещал!

– Поганые у тебя батько и мать. Придется тебе от них откреститься, Панаска, – проговорил Вайда.

– Не открещусь! – выпалил Панас, и кулак Вайды проехался по его лицу.

Хлынула из носа Панаски кровь, повалился он на пол. Вайда поставил ногу ему на грудь и недолго наблюдал за тем, как кровь из Панаскиного носа течет в щели подпола. Толкнул его ногой Вайда. Панаска безвольно скатился с крышки. И, может, то было к лучшему для него – не видел он, как немолодую мать его хлопцы, с которыми он сиживал в лесу у костра, укладывают на стол, и голые ляжки ее попадают в сало, а тяжелым задом она ломает и мнет яйца, только вчера вынутые из-под несушки.

Батько напряг плечи, чтобы скинуть руки, хапающие его. Подскочил к нему Петро и тюкнул топором по голове. Осел батько. Кровь выплеснулась на его темя, закрыла красным глаза. Мутно смотрел он, мотая головой, на то, что Вайдины хлопцы вытворяют с его женой.

Старый Панас, глядящий теперь в чашу на зрелище, от которого его когда-то избавил удар Богданова кулака, теперь завыл, оттопырил большой палец правой руки и впился желтыми зубами в мякоть между ним и пальцем указательным.

– Отвернись! – прикрикнул на него Василий. – Кому говорю, отвернись! Тебе и сейчас этого не надо видеть!

Крутанувшись, Панас встал к чаше спиной.

Со священников, державших Стасю, пот катился градом, а лица их искажали гримасы ужаса.

– И вам не нужно этого видеть, – обратился к ним Василий. – Можете отвернуться.

Оба священника опустили головы. А самым последним отвернулся Лука. Смотрели в чашу теперь только Василий, Стася и Леська.

– И мне не нужно! Я хочу отвернуться! – зарыдала Стася, всхлипывая и сопротивляясь, но и теперь была схвачена очнувшимся Лукой за волосы. – Пожалуйста! Дед Панас, я тоже не хочу этого видеть!

Услышав свое имя, Панас вздрогнул и заложил уши руками.

А в чаше тем временем один хлопец резал серпом живот запрокинувшей голову матери Панаса, другой доставал оттуда красные кишки и вытягивал их по столу, мешая с картошкой и салом. Мать тихо стонала в беспамятстве, а кровь на лице батьки мешалась со слезами, которые изливались из его глаз, глядящих на муки, принимаемые женой. Кто-то из хлопцев в это время тюкнул его еще раз топориком по темени, разверзая содержимое головы, и батько так и остался сидеть, прислоненный к стене, а глаза его, в ужасе уставившиеся на кишки жены, медленно угасали, из голубых становились черными, непроницаемыми и не могли отразить яркий месяц, который свесился с неба, заглядывая в окно. Но дивно – месяц раздвоился и резал небо уже двумя серпами. Никто того не видел, кроме тех, что смотрели в чашу.

Со смехом хлопцы подступили к Янушу, повалили того на пол, подволокли к столу и подвязали к его ножке скользкими кишками свояченицы, продолжавшей еще стонать. Вот тогда-то Петро и принялся за его ногу – рубил он ее так, как ломят топором кости зарезанной скотины. Януш кричал и плакал, а когда умолк, из подпола послышался плач ребенка.

– Подпол проверьте, – приказал Вайда, и тут же несколько рук кинулись открывать крышку подпола.

Спустя недолго оттуда вынырнул хлопец. Он тянул за собой веревочку, на которой хрипела девочка, спущенная вниз Панасом. Белое детское лицо ее надулось. Светлые волосы прилипли к мокрым щекам.

Наталья бросилась в колени Вайде.

– Боже ж ты мой, – повторяла она. – Боже ж ты мой.

– Мать пока не трогайте. Хай смотрит, – проговорил тот.

Василия снизу подкинула чья-то рука, и он вылетел из подпола на середину комнаты. Увидел прибитого Дмитро, потрогал отрубленную ногу отца, которая в сапоге лежала перед ним, еще теплая, плачущую мать и хрипящую сестру. Заплакав, Василий ткнул пальцем в небо, видневшееся из разбитого окна, и палец его попал точь-в-точь между двух месяцев. Испугался Василий Вира, Зоряна, Лада, Найдена, Оря, Руса и Уса, которые давно уже веселились, то вкладывая топор в руки какого-нибудь хлопца, то указывая, куда получше им прицелиться, где сделать надрез и как потуже затянуть веревочку. А в окно в это время вплыл Царко, и в глазах его сидело по месяцу.

Но не один Царко пожаловал в хату. Появилась там и Леська с растрепанными волосами, которые доставали уже до колен. Лицо она имела дикое. В руках держала вилы. Метила она ими в Богдана. Отскочил Вайда, вонзились острые зубцы в дерево стены. Схватил Богдан Леську, на пол повалил. Легли Леськины космы на польскую и украинскую кровь, которая теперь стояла лужами, стекающимися одна к другой. Зашла кровь ей под плечи, пятная черное пальто. Схватил ее Богдан за голову, к себе потянул, и руки его тоже покрыла кровь. Поцеловать Богдан Леську хотел. Но, изогнувшись, та плюнула ему в лицо вместо поцелуя.

– Резун! – завыла она. – Будь ты проклят на веки веков. Убийца! Душегуб! Ре-зу-ны-ы! Ре-зу-ны! – истошно кричала Леська, и крик ее выпрастывался в окно, раскачивал на небе звезды, опоясывал горы, как кишки матери Панаса опоясывали стан истекшего кровью свояка.

– Леся… Лесенька, кохана, – кровавой рукой Вайда закрывал Леськин рот, хватал ее за волосы, гладил по щекам, оставляя на них красные полосы.