Спустились вороны к оврагу, били крыльями, разгоняя собравшихся сельчан, хлестали перьями по лицам. Шутка ли, серая ворона налетела на Польку, вынула из косы шпильку, та шлепнулась змеей ей на спину, и тетка чуть снова кубарем не скатилась с оврага.

Чудное то было происшествие, но и страшное. Лишь кое-кому удалось разглядеть сквозь занавес птичьих крыл, как шесть воронов опустились на голову сестры своей Стаси и твердыми клювами клевали ей глаза.

Когда же птичье наваждение рассеялось, на мосту стояла безглазая Стася, а свежая кровь умывала ее белые щеки.

Василий, как помнится Польке, тут же вместе с Лукой и священниками поспешил назад в хату Леськи. Как передавал Пилип, которому Лука поведал некоторые подробности произошедшего, вернувшись, Василий поднес крест к Леськиным губам, та плюнула на распятие, и тогда Василий прижег крестом ее рот, отчего тот почернел и почти обуглился. То-то в аду будет меньше работы! Испустила Леська поганый дух. Тогда же хату ее покинули Лука и Варлаам с Ростиславом. Василий остался с Леськой один. На весь день хату ее заволокло туманом, и покрыл он и крышу Полькиного дома, и овраг, и облаком встал над рекой. Полька, собрав дрожащими руками косу наново, закрыла наглухо все окна и двери, но запах от тумана того пробирался сквозь печную трубу. А пахло от него то ли тухлыми яйцами, то ли порченой рыбой. И как оно все началось, так до тех пор, пока не рассеялось, Полька читала псалтырь, стоя на коленях перед иконами.

Отрезал туман тот клочок волосянской земли от остального села. Заволок его густо, и что происходило в нем, того было не разобрать, не разглядеть, да и войти вовнутрь него смельчаков не оказалось. Разве что Богдан Вайда ступил на мосток и снес с него раненую Стасю.

Ранним утром, когда туман начал рассеиваться, а Полька так и не сомкнула округлившихся от страха глаз, из Леськиной хаты показался Василий Вороновский. В руках он нес черный чемоданчик. Шел шатаясь, а дойдя до оврага, повалился обессиленно на бок. Откуда ни возьмись, рядом с ним вырос Панас, подхватил Василия под руку, и они пошли по селу, овеваемые апрельским ветерком. Василий Вороновский в то утро так сильно припадал ногой к земле, что казалось – под рясой она заканчивается у колена. И если б кто пригляделся сейчас повнимательней к этим двум, без сомнения заметил бы, что в опущенных плечах Панаса и хромоте Василия таится предзнаменование будущих бед. Ведь идти так могут лишь те, кто первым только что столкнулся с неизбежным, принял груз знания о нем на свои плечи и понес его, пока не тревожа не ведающих о приближающейся катастрофе, продлевая их неведенье, а стало быть, даруя им минуты, часы или дни спокойствия и счастья. Ведь что ни говори, а иной раз счастье можно обрести просто в неведении.

Никто так никогда и не узнал, отпел Василий Леську или так и оставил неприкаянной, не нашедшей во смерти креста, кроме того, что спалил ее рот, заставив умолкнуть на веки вечные. В тот день, когда она отдала душу не Богу, а дьяволу, прародителю бесов, вода в поганой канаве возле ее хаты совсем перестала течь, а ведь прежде все время текла, тихо ворча даже под снегом, даже тогда, когда замолкали самые голосистые и сильные ручьи. Долгое время она еще испускала поганый запах, а потом и вовсе высохла. Сорняк во дворе дорос до самой крыши и скрыл дом. Но это случилось летом, когда Леська уже несколько месяцев как лежала за оградой кладбища, куда ее закопали в землю, отодвинув подальше от праведных покойничков, живших во Христе.

К ноябрю происшествие с воронами не то чтобы забылось, а отодвинулось на дальний план. В стране сделалось неспокойно. Студенты вышли на Майдан во Львове, требуя ассоциации с Европой, которую власть обещала уже два года. Хотели западные украинцы пересекать границы без виз, зарабатывать больше и жить краше – как в Европе. Старики и середняки, может, и махнули б на это рукой, рассудив – как прошла бо́льшая часть жизни, пусть так и дальше тянется. Привычка к жизни такой уже имелась, а менять что-то капитально – силы уже не те. Однако даже у стариков забилась кровь в каждой жилке, когда студентики те, так и не покидавшие площади Тараса Шевченко, заговорили о национальной идентичности, о единой и сильной Украине. Кто из стариков не помнил, как боролись их отцы за независимость! И теперь, когда москали после двадцати трех лет свободы от их ига стали ставить молодой Украине палки в колеса, предлагая союз таможенный вместо ассоциации европейской, а власть готова была пойти у них на поводу, даже старики потянулись из дальних сел отстаивать то, чему было двадцать три года.

Пришел новый год. Наступило Рождество. И тут – снова в Волосянке происшествие!

– Лука вмер! – утром седьмого января огласились криком Карпаты. – Лука вмер!

Как умер? От чего? Чудная история вышла с его смертью. Но Волосянке ли, после всего произошедшего, было дивиться и изумляться? Нет, политические события в стране заворачивались в такой вихрь, что не время было дивиться смерти Луки. Однако же история приключилась вот какая.

Как будто бы в окрестных селах хлопцы взяли моду жизни себя лишать. То один руки на себя наложит от несчастной любви, то другой по непонятной причине счеты с жизнью своей молодой сведет. И то правда, не выдумка – кума, вернувшись из Польши, так сокрушалась тому, что упустила событие с воронами, что тут же, вооружившись своим любопытством, наверстала упущенное. Не поленилась она проехаться по означенным селам, где в каждом языки подтверждали – да, было такое, вот буквально на днях хлопец удавился. К одному свидетельству прибавлялось другое, не оставляя сомнений в наличии нехристианских смертей.

Как-то, вернувшись из очередной разоблачительной поездки, заглянула кума с дороги к Олене. А там ее уже ждал Полькин пирог с вареньем и сама Полька.

– Да, – задумчиво отозвалась Олена, выслушав отчет кумы. – Значит, на то воля Божия.

– Когда на то есть воля Божия, можно и в ложке воды утонуть, – назидательно подтвердила кума.

– В ложке-то нельзя, – возразила Полька.

– А вот говорю тебе – можно! – воскликнула кума.

И выходит так, что накаркала она смерть сыну пана Степана – на другой же день болезный этот хлопчик Павло, идя по селу, споткнулся и угодил носом прямиком в лужу, оставленную обильным дождем, да в ней и захлебнулся. Схоронили его. А тут семью новая беда постигла – племянница его по жене Галка, которая третий месяц была уже на сносях, принялась плакать, хотя Степана никогда особенной любовью не жаловала. Плакать начинала она каждый день ровно в одно и то же время – в два часа дня. Плакала Галка с таким рвением и с такой силой, что одно из двух могло выскочить из нее – либо плод, либо сердце.

Маричка, в доме которой теперь проживала Галка на правах невестки, кликнула на помощь Луку – везти Галку в больницу. И вот пока вез Лука Галку, сердце у него и прихватило. Умер Лука от приступа, едва ступил на порог больницы. А Галке больше помощь не потребовалась – успокоилась она вмиг и больше не пролила ни слезинки – ни по Павло, ни по Луке.

Отпраздновали Рождество. Да только было оно не таким веселым, как прежде. Словно Василий и Панас в день Леськиной смерти, пройдя село насквозь, отрезали его от прежней жизни. А события, которые воспоследовали вскоре после Рождества, говорили о том, что жизнь и вправду больше не будет такой, как прежде, – ни в Волосянке, ни во Львове, ни в Киеве, ни во всей стране. Да что там в стране? Повеяло от той незримой ноши, которую уносили в тот день на своих плечах Панас и Василий, бедой на весь мир.