вещей (например, говорить то, что собираешься сделать) или пословиц (иногда искаженных): каждый персонаж высказывает фразу без всякой связи с предыдущей репликой и замыкается на своих собственных словах. В этом контексте любая фраза может повлечь за собой любую другую. Сцена XI «Лысой певицы», несколько фраз которой представлены ниже, целиком построена на этом принципе:

Г. Мартен. Продашь корову — получишь ворону.

Г-жа Смит. Чтобы жить, смотри в окошко.

Г-жа Мартен. Можно сесть на стул, когда у стула нет.

Г. Смит. Надо думать всегда и обо всем.

Г. Мартен. Потолок наверху, а пол внизу.

Г-жа Смит. Если я говорю да, то это просто так.

Г-жа Мартен. Каждому свое.[1187]

И так далее, на протяжении многих страниц. Диалог такого же типа в «Елизавете Бам»:

Папаша. Коперник был величайшим ученым.

Иван Иванович (валится на пол). У меня на голове волосы!

Петр Николаевич и Елизавета Бам. Ха-ха-ха-ха-хахахаха!

Иван Иванович. Я весь лежу на полу!

На сцену выходит Мамаша.

Петр Николаевич и Елизавета Бам. Ха-ха-ха-ха-ха!

Елизавета Бам. Ой, ой, не могу!

Папаша. Покупая птицу, смотри, нет ли у нее зубов. Если есть зубы, то это не птица (выходит)[1188].

Распадение речи на составные части в такой степени, что персонажи передают только звуки. Весь конец «Лысой певицы» ориентирован на это, и персонажи приходят к тому, что выговаривают буквы алфавита[1189]. В седьмом «куске» пьесы Хармса Елизавета Бам заканчивает тем, что произносит звуки: «ку-ни-ма-га-ни-ли-ва-ни-ба́ууу»[1190]. Интересно отметить, что в этой же сцене героиня подчеркивает смерть коммуникации фразой: «Ура! Я ничего не говорила»[1191].

Другое правило коммуникации, постулат тождества, требует, чтобы собеседники представляли себе одну и ту же реальность, то есть чтобы слово, или означающее, относилось бы к одному и тому же предмету, или означаемому: если я говорю «Артур», «мой брат», «мы» или «пепельница», то предполагается, что собеседник имеет в виду то же, что и я. Это правило не соблюдается театром абсурда. В сцене из «Лысой певицы», где пространно ведется речь о семье Уотсонов, все члены которой — мужчины, женщины и дети — зовутся Бобби, супруги Смит оказываются в полной невозможности общаться:

Г. Смит. О каком Бобби Уотсоне ты говоришь?

Г-жа Смит. Да о том Бобби Уотсоне, сыне старого Бобби Уотсона, другого дядюшки покойного Бобби Уотсона.

Г. Смит. Да нет, это не тот Бобби Уотсон, это другой. Это Бобби Уотсон, сын старой Бобби Уотсон, тетушки покойного Бобби Уотсона.

Г-жа Смит. Ты хочешь сказать, это коммивояжер Бобби Уотсон?

Г. Смит. Все Бобби Уотсоны коммивояжеры[1192].

В «Елизавете Бам» мы наблюдаем обратный процесс, когда в реплике Ивана Ивановича героине присваиваются разные отчества:

Иван Иванович. Если позволите, Елизавета Таракановна, я пойду лучше домой. Меня ждет жена дома. У ней много ребят, Елизавета Таракановна. Простите, что я так надоел Вам. Не забывайте меня. Такой уж я человек, что все меня гоняют. За что, спрашивается? Украл я, что ли? Ведь нет! Елизавета Эдуардовна, я честный человек. У меня дома жена. У жены ребят много. Ребята хорошие. Каждый в зубах по спичечной коробке держит. Вы уж простите меня. Я, Елизавета Михайловна, домой пойду[1193].

Это, разумеется, не тот самый случай, поскольку Елизавета Бам знает, что обращаются именно к ней. Однако несоответствие слова и тем более имени с вещью или лицом, которое предполагается обозначить, — основополагающее в театре абсурда и подчеркивает несостоятельность человеческой речи. Речи, которая может вступать лишь в искаженные отношения с реальностью.

Существует другое правило коммуникации, напоминающее постулат тождества. Это постулат истинности, который требует, чтобы сообщаемое соответствовало той действительности, которую оно описывает. Так, например, действие и слова должны соответствовать: если говорящий скажет, что он готовится что-либо сделать, это предполагает, что реальность, которая его окружает, не входит в противоречие с его словами. Нарушение этого правила очень часто встречается в театре абсурда. В «Лысой певице», например, командир пожарных заявляет: «Каску я сниму, но сидеть я долго не могу», а между тем он совершает обратное, то есть садится, а каску не снимает[1194].

В «Елизавете Бам» Иван Иванович спрашивает у героини: «Слушай, зачем ты убила Петра Николаевича?» — тогда как тот присутствует[1195]. Эпизод повторяется в конце пьесы, когда первый голос, который принадлежит Петру Николаевичу, заявляет: «Вы обвиняетесь в убийстве Петра Николаевича»[1196]. Эти примеры напоминают финал «В ожидании Годо» Беккета:

Владимир. Ну что, идем?

Эстрагон. Идем.

Они не двигаются[1197].

Эти две реплики показывают, что нарушение коммуникации приводит к неподвижности субъекта. А неподвижность, как известно, есть смерть.

Следует коснуться другого правила, которое вытекает из предыдущего, хотя и относится не только к «механике» разговора, но еще и к сфере отношений. Это правило требует, чтобы поведение и тон, сопровождающие высказывание, были подчинены требованиям, продиктованным не только его содержанием, но и определенным общественным кодексом. Однако очень часто в обеих пьесах, которые мы анализируем, это правило нарушается.

Когда Смиты принимают Мартенов, г-жа Смит замечает, что они хорошо одеты (хотя это и не так), в то время как ее муж выходит из себя и упрекает своих гостей за их опоздание. Няня же Мэри позволяет себе упрекнуть вновь пришедших, что ей не позволяет делать ее социальное положение. В «Елизавете Бам» именно эти упомянутые нами элементы, связывающие ее с авангардом и балаганом, часто предстают в совершенно неуместной форме, как, например, громкое икание, которым усеян текст пьесы. Все эти поступки прекрасно иллюстрируют замечание Д. Шерцера в его статье о «диалогических несовместимостях» театра абсурда: «Есть манеры, которые не позволяются, и другие, которые ожидаются»[1198].

Другой постулат, о неполноте описания, требует, чтобы то, что известно лицу, к которому обращаются, не повторялось. И в самом деле, реальность бесконечна и о ней нельзя говорить в каждом высказывании заново: итак, следует сократить ее до «предположительно известного». Очевидно, что этот постулат вытекает прямо из постулата об общей памяти[1199]: обмен осуществляется на основе того, что собеседникам уже известно. Таким образом, когда г-жа Смит в начале «Лысой певицы» перечисляет своему мужу то, что они съели на обед («Мы съели суп, рыбу <...>»)[1200], она лишь повторяет то, что он уже знает, и это раздувание