Поэт Луи де Фонтан сменил на посту магистра Университета автора проекта декрета Фуркруа, который, не пережив этой опалы, скончался. Он был смещен в наказание за свое революционное прошлое. Что же касается Фонтана, то, возможно, соглашаясь на эту должность, он рассчитывал на теплое местечко, но, вероятнее всего, надеялся обеспечить собственное будущее, отстаивая интересы церкви, для которой создание Университета означало потерю контроля над образованием. Он ввел в состав совета Университета таких католиков-ультрамонтанов, как Бональд и аббат Эмери, и утвердил на должности директоров, надзирателей и преподавателей лицеев множество священнослужителей. Этим он предал императора и поддержал католицизм.

И все же государственная монополия на образование не была такой уж безграничной: наряду с духовными семинария-ми функционировали частные школы и пансионы. Правда, и они, номинально входившие в корпус учебных заведений Университета, контролировались инспекторами. Несмотря на это, частные заведения, прежде всего духовные училища и семинарии, успешно конкурировали с лицеями.

Скандал, разразившийся в 1810 году в Сен-Поль-де-Леоне в связи с преобразованием средней школы в духовное училище, вызвал гнев Наполеона: «Передайте магистру Университета, что ему пристало иметь дело с префектами, а не епископами и не превращать народное образование в дело о котериях и происках церковников». 17 июля 1809 года министр полиции направил префектам циркуляр с требованием представить сведения о положении дел в системе лицейского образования. Полученные данные подтвердили авторитет духовных учебных заведений и растущую популярность церкви в молодежной среде. Будущие представители элиты явно не хотели попадать в расставленные Наполеоном сети. Декрет от 15 ноября 1811 года внес изменения и дополнения в декрет от 17 марта 1808 года: духовные училища переводились в подчинение Университету. Каждому департаменту разрешалось иметь не более одной духовной школы, а ее ученики были обязаны носить сутану. В этих школах и пансионах обучение сводилось к элементарной зубрежке. С другой стороны, даже студентам духовных училищ надлежало пройти лицейский курс. По данным на 1813 год, приведенным в трактате Монталиве «О положении в Империи», в лицеях и коллежах должно было учиться 68 тысяч, а в частных учебных заведениях — 47 тысяч школьников. Однако, не без пособничества Фонтана и его инспекторов, епископам удавалось обходить данный декрет. Гизо писал в 1816 году, что администрация Университета Империи «неустанно пропагандировала религиозные принципы, набожность, благочестие». Все это делалось в угоду нотаблям.

Отмежевание нотаблей

Постепенно, по мере того как обнаруживалась авторитарная природа власти, буржуазия начала проявлять признаки беспокойства. Ее цезаристские настроения сменились глубоким разочарованием политикой правительства, игнорировавшего интересы нотаблей и преследовавшего лишь собственные корыстные цели. Вместе с тем у нее оставалось все меньше возможностей для выражения своего недовольства и подрыва основ режима. Торговая палата Парижа заявила, что война пагубно отражается на торговле. «Неопределенность сроков войны, — говорилось в протоколах палаты, — усугубляет положение, не позволяя заключать торговые сделки, которые с наступлением мира обернутся разорением». Циркуляр от 31 марта 1806 года запретил публикацию и какое бы то ни было оглашение аналогичных обращений палаты без санкции министерства внутренних дел. Парижская буржуазия лишилась возможности выражать свое мнение через генеральный совет мануфактур, которому было запрещено обнародование проходивших на его заседаниях обсуждений.

Создание 5 февраля 1810 года Главного управления полиграфии и книготорговли и увольнение типографских рабочих предвещали не заставившее себя долго ждать дальнейшее наступление на гласность. Декрет от 3 августа 1810 года разрешал каждому департаменту издавать не более одной газеты. В порядке исключения допускались одноразовые выпуски литературных и научных газет, а также печатание объявлений о продаже недвижимости и перемещении товара. К октябрю 1811 года число парижских газет сократилось до четырех: «Монитор», «Газетт де Франс», «Журналь де Пари» и конфискованная 18 февраля 1811 года у братьев Берген «Журналь де Деба», переименованная в «Журналь де л'Ампир».

Полиция взяла эти газеты под неусыпный контроль. В довершение ко всему 17 сентября 1811 года Компьенский декрет конфисковал все парижские газеты в пользу государства. Барыши поделили полицейские, придворные и писатели. За всю свою историю Франция не знала такого драконовского режима. В результате читатели получили угрюмые, пошлые, полностью подконтрольные правительству листки, начисто лишенные интереса. На излете Империи выяснилось, что парижского буржуа лишили кофе, сахара и газет. Этого он вынести уже не мог.

Буржуазия, пострадавшая в свое время от революционного террора, с трудом переносила усиление полицейского гнета имперской власти. С возвращением Фуше на набережную Вольтера деятельность полиции стала устрашающе эффективной. Фуше разделил свое ведомство сначала натри, затем — на четыре департамента, которые возглавили государственные советники: Реаль, Пеле де ла Лозер и префект полиции Дюбуа. Демаре была поручена служба безопасности, призванная своевременно распутывать интриги и заговоры. За исключением одного-единственного «прокола» — заговора генерала Мале (1808), допущенного в результате подогреваемого Наполеоном соперничества двух параллельных служб (министерства и префектуры полиции), соперничества, усложнившего механизм расследования, полиция неплохо справлялась с возложенными на нее обязанностями: все попытки Пюизе внедрить свою лондонскую агентуру провалились. 9 января 1808 года был казнен заговорщик Лe Шевалье; 5 июня того же года был арестован Прижан, подготавливавший восстание на западе.

Но Фуше умел быть лояльным и по отношению к Фобур-Сен-Жермен[22], смягчив, к примеру, условия содержания под стражей де Полиньяка. Его отставка напугала нотаблей. Сменившему Фуше Савари явно недоставало изощренности «лионского расстрельщика»[23]. Савари не только демонстрировал свою брутальность в Испании, но и совершал одну оплошность за другой. Так, он надумал снабдить прислугу богатых домов расчетными книжками. Все усмотрели в этом очередной способ надзора за «добропорядочными семьями». Инициатива Савари вызвала всеобщее негодование, и хозяева практически не пользовались этими книжками. Под предлогом «сбора статистических данных о моральном и социальном облике граждан» Савари задался целью составить досье на всю Францию, вмешиваясь в процедуру заключения брака богатыми наследницами и девицами из аристократических семейств. Такое вторжение сыска в личную жизнь окончательно дискредитировало ведомство с набережной Вольтера. Не Фуше создал миф об имперской полиции, напротив, он постарался сделать ее как можно менее заметной. Бесцеремонный характер контроля, постепенно взятый на вооружение режимом, проявился в промахах Савари.

Если абсолютная монархия, согласно знаменитой формуле Сен-Симона, была «долговременным царством подлой буржуазии» (мнение, ни в малейшей степени не разделяемое самой буржуазией), то имперская форма правления после 1807 года перестала быть властью одного класса — той же буржуазии, — став игрушкой в руках Наполеона. Получилось нечто прямо противоположное ожидаемому. Надеялись на постепенную эволюцию от диктатуры общественного спасения к конституционному правительству либерального типа. На деле же, как подчеркивает Моле, «гений Наполеона, вся его человеческая природа противились любому разделению власти. Единоначалие составляло, по его мнению, непременное условие сильного правительства; власть, подвергаемая критике, ограниченная, сдерживаемая — обречена на колебания, ей недоступны те мгновенные озарения, благодаря которым Наполеон совершал свои чудеса… Когда же его звезда начала угасать, — добавляет Моле, — известно ли вам, в чем он видел выход из затруднений и прочные основания для будущего? Он упрекал себя в том, что наделил Законодательный корпус слишком большой свободой, а сенат — слишком большим авторитетом».