— О, мой милый! — вскричала Христина, зажимая ему рот поцелуем. — Я люблю тебя!..

Когда первый луч зари проник в комнату, Христина еще крепко спала. Ее одолели все эти усиленные волнения. Одна из ее прелестных рук свешивалась с кровати, другая, согнутая, лежала на лбу. Во всей ее позе, в этих серых кругах, которые окружали ее глаза, чувствовалась прострация тела, побежденного усиленными движениями души. Минутами тень набегала на ее лоб, легкая судорога подергивала ее кроткое лицо, словно под влиянием какого-нибудь дурного сна, и ее пальцы нервно вздрагивали.

Она была одна.

Вдруг она проснулась, приподнялась и оглянулась вокруг.

— Как же так? — проговорила она. — Мне кажется, что Юлиус был здесь.

Быстро соскочив с кровати, она пробежала в комнату Юлиуса. Она была пуста.

Она бросилась к звонку. Ее горничная немедленно прибежала.

— Мой муж! — воскликнула она. — Где мой муж?

— Он уехал, сударыня.

— Как, уехал, не простившись! Что за вздор ты говоришь!

— Он приказал мне передать вам письмо.

— Где оно?

— На камине в вашей комнате.

Христина бросилась к себе в комнату. Там на камине лежали два письма, одно от Юлиуса, другое от барона.

Юлиус извещал, что пожелал избавить ее от тягостной минуты разлуки, что он боялся утратить всякое мужество, видя ее, как вчера, в отчаянии и слезах. Он убеждал ее быть мужественной, напоминал, что она останется не одна, а со своим ребенком. Что до него касается, то он предпочел сразу решиться на эту разлуку, без томления грустным прощанием.

Христина давно уже прочитала письмо до последней буквы, а все еще продолжала смотреть на него, совершенно неподвижная, как статуя.

Горничная взяла малютку из его колыбели и положила его на руки матери.

— Ах, это ты, — промолвила Христина, едва обратив внимание на своего ребенка. Она сейчас же передала его на руки горничной.

Она вспомнила о письме барона и принялась читать его.

«Дорогая дочь моя, — писал барон. — Прости меня, что я так внезапно увез твоего мужа. Зачем тянуть эти раздирающие сцены разлуки? Будь спокойна за Юлиуса. Я провожу его до Остенде и расстанусь с ним не прежде, как он взойдет на судно. Как только оно выйдет из гавани, я немедленно вернусь к тебе. Значит, через три дня ты будешь иметь самые свежие вести о муже. Я затем и поехал, чтобы доставить тебе это утешение. Я всю эту ночь раздумывал, не лучше ли мне остаться с тобой, чтобы защищать тебя от тех гнусных угроз, которые над тобой тяготеют. Но к чему доводить опасения до крайнего преувеличения и до ребяческого страха? Отправляясь в отъезд на три дня и зная, что ты останешься одна, я принял все необходимые предосторожности. Да, по правде сказать, и не вижу, какая особенная опасность могла бы тебе угрожать. Пусть около тебя постоянно будет кто-нибудь, не ходи никуда из замка, а по ночам вели ложиться в соседних комнатах и в библиотеке вооруженным слугам. В комнате с тобой будут спать твоя горничная и кормилица Вильгельма. Чего тебе бояться при таких предосторожностях?

Через три дня я буду дома. Потом мне надо будет вернуться в Берлин на службу, и я возьму тебя с собой. Постарайся в эти три дня закончить свои сборы в путь. Ты знаешь, что у меня на окраине Берлина есть дом с садом, где наш Вильгельм будет пользоваться чистым воздухом, и где моя Христиночка будет в безопасности. Оба вы и останетесь со мной на все время, пока Юлиус будет в отсутствии.

Итак, до четверга. Не теряй мужества и поцелуй за своего мужа щечки Вильгельма.

Твой преданный отец, барон Гермелинфельд».

Это письмо успокоило Христину. Ее особенно подкрепила мысль о том, что около Юлиуса есть человек, который его проводит и который через три дня доставит ей вести о нем.

Она подошла к колыбельке Вильгельма, взяла ребенка на руки и стала со слезами целовать его.

И вдруг зловещая мысль мелькнула в ее голове. Она вспомнила о пророчестве цветов, которое ей сделала Гретхен в развалинах замка.

— Да, — пробормотала она, — Гретхен говорила правду, наш союз почти сейчас же и окончился. Мы живы и любим друг друга, и, однако же, мы разлучены. И Гретхен еще прибавила к этому, что разлука продлится долгие годы, и что мы будем жить вдали друг от друга, словно чужие. О, боже, спаси меня от этих суеверий.

А между тем, мысль о Гретхен вызвала у ней мысль о Самуиле.

— О! — с ужасом воскликнула она. — Тот, кто должен был меня защищать удалился, а тот, кто хочет меня сгубить, остается.

Она прижала Вильгельма к своей груди, как бы стремясь прикрыть целомудрие матери невинностью дитяти, и опустилась на колени перед распятием, стоявшим у колыбели.

— О, боже мой! — воскликнула она. — Сжалься над бедной женщиной, которая любит и которую ненавидят! Вся моя надежда на тебя! Ты вернешь мне мужа и соблюдешь его жену!

В тот же вечер около одиннадцати с половиной часов в той круглой подземной зале, где Самуил представил Юлиуса главарям Тугендбунда, происходило совещание этих трех главарей. Все трое, по обычаю замаскированные, сидели у стен залы, которая освещалась потолочною лампой. Перед ними стоял с открытым лицом Самуил.

— Значит, вы не хотите, чтобы я теперь же начал действовать? — говорил Самуил.

— Нет, — отвечал председатель. — Мы не сомневаемся ни в вашей силе, ни в вашей смелости. Главная причина тут состоит в положении вашего врага в данную минуту. Теперь Наполеон находится в полном блеске. Все ему удается. Он утвердился крепче, чем когда-либо на троне Европы. Раньше он обладал обширностью владений, а теперь — после рождения римского короля — за ним обеспечена и преемственность его власти. В настоящую минуту сам бог за него.

— Я и люблю сражаться с врагами, когда они вполне овладели своими силами.

— Знаем мы это, — ответил председатель. — И знаем также, что и с ясного неба раздаются громы. Но подумайте о последствиях, которые повлекло бы за собой покушение на него в эту минуту. Факт сам по себе ничего не значит, если за ним не стоит идея. Он будет бесполезен и, следовательно, негоден, если общественное согласие не за него. А поразить Наполеона среди глубокого мира, когда он сам ни на кого не нападает, когда он никому не угрожает, разве это не значило бы обратить общественное мнение в его пользу? Ведь тогда мы были бы зачинщиками, людьми, бросающими вызов, тогда как на самом деле мы, наоборот, мстители и покровители человеческой свободы. Ведь если покушение не удастся, оно укрепит его положение, а удастся — укрепит его династию. Вы сами видите, что час еще не настал.

— Хорошо, подождем, — сказал Самуил. — Но если только вас смущает мир, то нам недолго придется ждать, это я вам предсказываю. Наполеон не может долго оставаться в покое, не изменяя себе, не отрицая самого себя. Он либо — война, либо — ничто. Те, которые упрекают его за ненасытную жажду к завоеваниям, ровно ничего не понимают в его миссии.