Бомжами и были. Ни кола ни двора. Может быть, в прошлом – дети приличных родителей, подцепившие самый опасный вирус на свете – вирус разрушения.

И нашли-таки. Нашли две трехлитровые банки «левой» икры (кто ж будет клиентов борделя кормить покупной) и ящик коньяку, несколько бутылок «Смирнофф». Только единицы смогли противостоять «революционному порыву масс, громящих винные склады на Петроградской». Профессор, Боцман и Петруччио, удовольствовавшись тремя бутылками коньяку и отбитой банкой икры, спустились на землю и уселись за стол.

– За дам и не дам, но лучше вам дам! – провозгласил Петруччио двусмысленный тост.

Настена обняла Боцмана и Профессора и поочередно чмокала их в щеки.

– Поверите, нет, я никогда не была так счастлива, даже в той, гражданской жизни… Давайте выпьем и повеселимся.

– Похоже на веселье перед казнью, – мрачно заметил Профессор.

Его не поддержали. От выпитого и съеденного напало благодушие, и если у кого и рождалась крамольная мысль об ответе за содеянное, ее тут же отметали.

Старались жить в полную силу, да так, чтобы чертям тошно стало. Долго сдерживаемое чувство обиды на всех и вся, кроме себя самого, овладело массами.

Уже хрустнуло вагонное стекло. Уже вытащили из шкафчика и набили тряпьем форму железнодорожника Карпа. Леший пинками выкинул чучело из вагона. Скоро внизу сгрудились все. Откуда-то взялись гвозди. Чучело прибили к. забору, отделяющему автобазу от путей.

Боцман смутно вспомнил, что был на автобазе и даже спал в одной из машин, и ему приснился странный сон с ангелами. Когда чучело облили коньяком и подожгли, он подошел к забору и, встав на ящик, заглянул на территорию. На территории в ряду поливочных машин стоял белый ангел и укоризненно кивал.

Боцману очень захотелось с ним посоветоваться о мучившей до головной боли мысли, которую никак не мог ухватить.

Он подозвал Профессора.

Друг вскарабкался на ящик.

– Смотри, дружа, видишь, стоит? – спросил Боцман, проверяя свои ощущения.

– Где? Кто?

– Никого не видишь?

– Никого.

– И ангела?

– Ангела вижу.

– И я.

– Так что с того? Они живут тут. Разве ты не замечал, когда надо куда-то идти, а туда ходить не надо, ты и не идешь. Значит, ангел тебя сохранил. Тут ведь целая наука: хочешь видеть – видишь, не дано – не видишь. Скажи, как думаешь, сколько ангелов уместится на булавочной головке? Не знаешь? И никто не знает. А я знаю. Во сколько веруешь, столько и уместится. Как в жизни. Захочешь очень сильно жрать, думаешь, подадут? Нет. Сам найдешь.

– Вот я брата очень сильно найти хочу… Найду?' – Найдешь. Обязательно найдешь. Жизнь несправедлива, только когда не веришь, а веришь – найдешь. Если жив – найдешь. Давай слезай, а то Черный придет.

– А ты и Черного видел?

– Я, брат, всяких видел. У меня жена была. Не знала никогда, сколько батон хлеба стоит. Так и померла не зная. Все думала – тринадцать копеек.

Счастливая… А потом дочка. Та все знала. Даже больше знала. Понравился ей ученик, да так понравился, что стащила у меня работу по Достоевскому:

"Лингвистические особенности русского языка и их антропоморфальный смысл в цезурах романа Достоевского «Преступление и наказание». Защитился, стервец.

Теперь просиживает плюшевое кресло. Я ей: как же так, дочь? А она мне: папа, надо быть проще и добрее, ты все возможные премии получил, а Артему еще жить…

Как будто я умер.

Под чучелом набросали всякого мусора, обломков тары, пластиковых бутылок, остов цветного телевизора. Кто-то припер фанерный щит.

– Честное слово, как дети… – укоризненно попенял Профессор.

– Пусть, много они радости видели за последнее время? То-то… У тебя хоть вспомнить есть что. А у них и тогда ничего не было, кроме долга государству и пионерского детства – на первый-второй рассчитайсь! Первый шаг вперед – и в рай! А каждый второй тоже герой!

– Первый-второй, первый-второй, первый-второй!.. – заорал Петруччио, и его поддержали остальные.

Мусор подожгли. Огонь занялся споро. Кто-то перевернул щит, дабы дать огню простор. На обратной стороне идеальными квадратами под пластиковым покрытием обнаружились выцветшие фотографии. Венчала все надпись: «ЛУЧШИЕ ЛЮДИ НАШЕГО ВОКЗАЛА». Огонь лизал крайних.

Боцман смотрел на костер, на начинающие чернеть лица, и тут, в центре, его внимание привлекла фотография железнодорожника в форме с нашивками и блестящим галуном на рукаве.

«ЛАРИН ВИКТОР АНДРЕЕВИЧ, заместитель начальника вокзала, орден Трудового Красного Знамени».

Вавин Алексей Иванович, Боцман, вглядывался сквозь дым и языки пламени в удивительно знакомые черты лица. Внезапно всплыли все мысли, что будоражили его сегодня, встреча с Лэрри, его слова, да и слова Профессора, но главное – в мозгу стали короткими вспышками мелькать без всякого намека на порядок эпизоды его суматошной и безалаберной жизни: станция перед авианалетом, воинский эшелон, мать, посылающая его за водой в станционное здание. Он вспомнил даже, как их привезли в детский дом в городе Пермь и чужая женщина все пыталась выяснить имя, отчество, фамилию, как звали родителей и где они жили прежде.

Вспомнил, как, дико заикаясь (последствия контузии), пытался выговорить собственное имя и фамилию. В конце концов записали, как услышали и разобрали – Вавин Алексей. Отчество дали Иванович, недолго думая, в спешке из-за наплыва детей – пришел еще один эшелон.

Вот почему его весь день это мучило. Вавин! Он же тогда хотел сказать что-то другое! Ралин, может быть, но нет, нет – ЛАРИН! Он никакой не Вавин! Он Ларин, а этот человек на фотографии так похож на его мать, какой Боцман ее помнил!

Так вот почему весь день тянуло, он чувствовал, чувствовал – что-то случится! Но чтоб такое! Чтоб так вот взять и запросто найти брата? Да ни в жизнь не поверил бы. Он и сейчас не очень верил во всю свою логику, он просто чувствовал сердцем какой-то зов крови, что ли.

Но почему тянуло не по-доброму, почему предчувствие говорило – жди плохого?

Неужели с братом – господи, а он уже столько лет живет с ним бок о бок, – неужели именно в этот день, когда он брата нашел, с тем что-то должно случиться?

Боцман рванулся вперед и выхватил из огня остаток Доски почета с фотографией Ларина. С одного угла она уже занялась. Вавин вляпался пальцами в тронутый огнем плексиглас, приварил ноготь o расплавленную массу, но не чувствовал боли. Профессор помогал тушить кусок фанеры в руках Боцмана.

– Ах ты беда какая, ты ж пальцы пожег, Боцман… Воды, дайте холодной воды!

Ему протянули бутылку шампанского, обнаруженную во втором вагоне в холодильнике. Профессор, не жалея, лил пенящуюся струю на руки товарища.