– Я за нож-то только из-за псины твоей схватился. Замахнулся, лапу ей черканул, а ты ещё больше озверел… Глеб, не думай обо мне хуже, чем есть на самом деле. Я подонок, мразь последняя, но чтоб бросить тебя умирать…

– Замолчи! – рычу, лихорадочно шаря по карманам джинсов, а когда непослушные пальцы нащупывают тонкий золотой ободок, брезгливо морщусь, бросая своё обручальное кольцо ему под ноги. Железобетонный аргумент, который он никогда не оправдает – и впрямь закусывает язык, а я, нависнув над ним, точку ставлю.

– Оно в кошельке лежало. В том самом, что я так и не нашёл. Скажешь, что у меня мозги набекрень?

Что не помню, как целый месяц носил его под замком в кармашке для мелочи, а подъезжая к родительскому дому, давясь отвращением к самому себе, обратно на палец цеплял? Чтобы мать не расстраивать, которая с нетерпением внука ждала…

– Марина мне его отдала. А ей ты. Так что хоть раз поступи как мужик, – советую, пока он лихорадочно что-то обдумывает, теперь и вовсе забывая хотя бы изредка наполнять лёгкие воздухом, но, заранее зная, что честью природа его обделила, на шаг назад отхожу. – Трус ты, Славка. Всегда трусом был, таким и помрёшь.

Хоть в этом с отцом согласиться можно. Пусть и горько: голова как никогда светлая, а сердце всё равно ноет. Ноет, потому что тоже памятью обладает: привыкло любить его, привыкло болезненно сжиматься, если Славка с пути сбивается, привыкло к тому, что где-то под этой чёртовой футболкой, которую я безвозвратно испортил, родное ей сердце бьётся. Оно бьётся, а моё с ритма сбивается.

 Махнув рукой на этого парня, что обхватил свои колени руками и теперь раскачивается взад-вперёд, пячусь к двери и, наткнувшись на стену, выдыхаю – конец. Бесконечным поискам ответов – конец и прошлой жизни, в которой я его оставляю. На пятках разворачиваюсь, как пьяный пошатываясь от усталости, и, запрещая себе в последний раз обернуться, к куртке своей тянусь… А он так внезапно мне в спину бросает:

– Ладно. Правда нужна? Так это я… – с надрывом, вроде бы зло, а звучит так, словно слова эти с трудом ему даются. Дыхание спирает, волнение тошнотой к горлу подкатывает… Откашливается в кулак, обессилено приваливаясь к косяку, и, глядя куда угодно, лишь бы не на меня, продолжает куда смелее:

– Ты психанул, покурить пошёл, а я испугался… Знал, что теперь о нашей с Мариной связи семья узнаёт: мать меня возненавидит, папаша твой денег лишит… А мне и так жить не на что – с работы вылетел. Тогда и созрел план: тебя не станет, твои рестораны Маринке перейдут. Квартира в центре, Гелик твой… Из-за денег я это сделал, ясно? Знаешь же, мне всегда мало, – выплёвывает, не забывая ухмыльнуться на последней фразе, и замолкает резко. Видать, вопросов ждёт…

– А сын?

– Сын? Вырастил бы. Мать бы одобрила: тебя нет, Маринка убитая горем вдова. Кому, если не старшему брату ответственность на себя взять? Годик бы скрывались, а потом свадьбу отгрохали. Всё в шоколаде, Глеб. Я в шоколаде: любимая женщина рядом, мой ребёнок и твои деньги. Доволен?

Нет. Медленно натягиваю куртку, мечтая, чтобы он поскорее заткнулся,  а брат словно во вкус вошёл. Ближе подходит, смотрит прямо, не мигая, и решительно до конца идёт:

– Рассказать тебе как? Я сзади подкрался, пока ты у деревьев курил. Оглушил, а потом немного душу отвёл – ты же с детства моя головная боль. Вечно впереди: любимец семьи, настоящая гордость! А я так – тень, обуза, от которой уже не избавиться…  Кто бы знал, что Слава-неудачник обскачет самого Глеба Ковалевского? – улыбается и, подойдя вплотную, прямо в лицо кидает:

– Я тебя в багажник, как какой-то мешок с говном бросил! А дальше ты сам знаешь: доехал до соседнего города, случайно наткнулся на гаражи. Выбрал заброшенный, чтоб с замком не возиться, и оставил тебя умирать. Ты же уже и не дышал почти… А кольцо… Кольцо я сам Маринке отнёс. Сказал, что мы с тобой поругались, что ты ушёл, а кошелёк случайно во время драки выронил. Так что, не виновата она. Ни в чём не виновата, ясно?

Яснее некуда. Нащупываю холодную  ручку, но прежде чем  успеваю опустить её вниз, Слава руку вперёд выбрасывает, не давая мне открыть дверь:

– Дальше что? Сдашь меня? Полиции или отцу своему?

Чёрт знает. Не думается никак. Когда в глаза ему смотрю, сегодня совсем незнакомые, мыслить связно не удаётся. Потому лишь отталкиваю его в сторону и, наконец, пускаю в нагретый дом колючий январский воздух. Шаг за порог делаю, второй, а он всё смотрит и смотрит мне вслед, кожей чувствую.

– Что мне делать, Глеб?! Давай говори! Знаю же, что так просто ты этого не оставишь! Не ты, так батя твой отомстить захочет! Я ж ему поперёк горла! Как заноза в заднице!

– Исчезни, – бросаю со спины, притормозив у калитки, и, всё-таки обернувшись, добавляю тверже:

– Исчезни. Неделю тебе даю. С матерью попрощайся, скажи, что работу нашёл, и уезжай. Иначе…

Иначе и знать не хочу.

Единственное, что могу, раз за разом его слова в голове прокручивать. Ядовитые, злые, хлёсткие… Словно каждым из них он меня добить решил. А теперь стоит на ветру, провожая мой уход пристальным взглядом, и желваками играет. Ненавидит настолько? Идиотский вопрос. Весь этот день какой-то абсурдный. Дурацкий сон, самый жуткий кошмар… Только слишком уж реалистичный: мороз ощутимо кусает щёки, пальцы немеют от колючего ветра, ботинки вязнут в снегу и снег этот неприятно холодит щиколотки. Холодит, словно подгоняя быстрее шевелить ногами, а я вопреки его наставлениям еле двигаюсь.

– Мужик! – окрик слышу, как черепаха плетясь мимо соседского дома, но даже понимаю не сразу, что грязный как чёрт хозяин неприметной хибарки ко мне обращается. Сбегает довольно резво с расшатанного крыльца, и, отчаянно махая рукой, остановиться просит. Я торможу, а он, забуксовав дырявыми ботинками, через забор перевешивается.

– Закурить дай?

Хоть всю пачку. Лишь бы не топтаться здесь в двадцати метрах от только что умершего для меня человека. Достаю из кармана сигареты, вскидываюсь, натыкаясь на мятую морду местного алкаша, и встретившись с ним глазами, столбенею на мгновенье. На краткий миг, вовремя которого он выхватывает у меня пачку и, почесав сальную макушку, ряд жёлтых зубов обнажает:

– Вот удружил! Спасибо, мужик,  – он, не задерживаясь ни на не секунду, уносится прочь, а я шумно воздух из ноздрей выпускаю.

– Уеду я! Слышишь? – и если б не Славкин голос, вновь прилетевший мне в спину, долго бы так стоял…

Глеб

Наша с Мариной жизнь уместилась в три картонные коробки. Ровно сорок минут неспешного брожения по просторной квартире, которую когда-то мы вместе с ней выбирали, и несколько невысоких коробов, наполовину заполненных теперь ничего не стоящей ерундой, делят мою жизнь надвое. На две части, одну из которых я прямо с утра составил на пыльную полку в отцовском гараже. Составил без сожаления и тут же отряхнул руки, словно успел замараться по самые локти одним прикосновением к ни в чём не повинному картону… Рыжему, без всяких надписей, по которым через пару десятков лет я бы сумел отыскать эти дурацкие безделушки среди родительского барахла. Без надписей, потому что наперёд знаю, что искать их никогда не стану.