отливала такой почти неестественной зеленью. Она напоминала зеленый цвет после удара молнии в детстве. Хотя в эти недели я проводила с Артуром много времени, я молчала о книге. Я хотела его удивить. Он не читал английскую прессу, но я знала, надеялась, что он узнает об этом окольным путем, сможет насладиться той необычной хвалой, которую я ему воздаю. Я думала о дедушкиных символах любви: пересечь континент. Она, моя книга, была знаком любви. Знаком, ведущим к целому новому континенту.

А пока мне было достаточно моей новой повседневности, повседневности, которая частенько начиналась с завтрака в квартире Артура, когда он возвращался из пекарни с каким-нибудь божественно вкусным хлебом, названным в честь какой-нибудь занимательной истории, о которой я никогда ничего не слышала и которую не читала. За завтраком следовали часы на матрасе в его спальне, где восторженные разговоры, сон, музыка, занятия любовью перетекали друг в друга. Я обвивала его руками, будто хотела как можно теснее приблизиться ко всем тайным следам на его теле. Мне было ни к чему их истолковывать, я хотела просто проживать их, лежать рядом с ними. Его кожа, письмо, которое было жизнью.

Так проходили недели. За редкой красоты сентябрем последовал еще более упоительный октябрь, наполненный бодрящим прохладным воздухом и кронами деревьев, которые наглядно демонстрировали, какое великое множество оттенков цвета существует на шкале между желтым и красным.

Мы встретились в небольшом парке в нашем районе. Это был такой осенний день, в какие хочется глубоко втягивать воздух легкими, стоит только выйти на улицу. Я шла к нему под кронами вязов и каштанов, роняющих листву. Подумалось, что, в сущности, человек редко замечает, как падают листья, но сейчас я ясно видела каждый. Они проплывали по воздуху мимо меня, как бумажные самолетики, которые мы мастерили с дедушкой.

Его густые жгуче-черные волосы стояли торчком. Как будто его ударило молнией, улыбнулась я про себя. Лицо казалось бледным, обычный золотистый отблеск кожи исчез. Мы заняли скамейку посередине парка, у фонтана. В нем вдруг не оказалось воды. Может, дело во времени года, но холода еще не наступили; я не видела причин перекрывать воду так рано.

Я рассказала, что встречалась с риелтором. Мы ходили смотреть помещение, я решила открыть свое дело. Он ничего не ответил. На другой стороне фонтана высился огромный клен с покрасневшими листьями, за которыми мелькало закатное солнце. Стая голубей вдруг взмыла в небо с верхних ветвей; они сначала припали к земле, как пикирующие бомбардировщики, затем снова собрались в стаю несколькими взмахами выше. Я проследила глазами, как, описав широкую дугу, они садятся на крышу одного из домов по другую сторону парка.

– Помнишь историю, которую ты рассказывал, «Птичий парламент»[99], – спросила я. – Они улетели так далеко, чтобы найти ответ, а нашли только самих себя?

Равнодушный, он сидел молча. Не просто подавленный. Скорее скорбный. Мне не удалось вытянуть из него ни слова. Он отчаянно, без остановки, теребил свой перстень, как будто чего-то хотел – и все без толку. Я спросила шутя, не собирается ли он вскоре печь хлеб по имени «Король Артур». Он оставил и этот вопрос без ответа. Лицо выражало страдание. Я еще никогда его таким не видела. Затем он достал из сумки книгу. «The Lost Story», С. Атлас.

– Это ты? – спросил он.

Я кивнула, гордая. Сердце забилось быстрее. Я спросила, где он ее раздобыл.

Он назвал магазин, где был отдел англоязычной литературы. Я знала, что он всегда находится в поиске материала для новых рассказов, и заголовок книги не мог не привлечь его внимания.

Его лицо исказила гримаса. Два красных кленовых листа приземлились ему на колени. Две ладони. Целый маленький рассказ. Он их даже не заметил.

– Это была моя история, – сказал он. – Наша история. Только наша.

Произошло нечто странное. У меня на глазах с ним случился коллапс, он весь сложился прямо на лавке рядом со мной. Ему явно стало трудно дышать. Округлившиеся глаза смотрели невидящим взглядом. Ему хотелось что-то сказать, но до меня не доносилось ни слова, хотя его губы смыкались и размыкались.

А затем он заплакал. Положил голову мне на шею и плакал.

Важно повторить, что я писала «The Lost Story» из лучших побуждений. Я хотела воздать должное мастерству Артура рассказывать истории. Пожалуй, подсознательно я желала сделать ему подарок. Конечно, я не забыла его слова: никто и никогда не услышит эту историю. Она только его. Я думала, это всего лишь фигура речи, выражение скромности, думала, что встреча с собственным рассказом на бумаге станет для него радостным триумфом – не в последнюю очередь принимая во внимание большую читательскую аудиторию.

Моя убежденность зиждилась на том, что он рассказал мне в самом начале наших отношений, в день, когда мы сидели на диване в его гостиной и потешались над некоторыми записями в его черной записной книжке.

– Что делает повествование хорошим? – полюбопытствовала я, возясь с пуговицами его рубашки.

В ответ он рассказал историю.

В стародавние времена один король посулил большую награду тому писателю, который за год сможет написать лучший рассказ – он был предназначен в подарок принцессе в день ее совершеннолетия. Прослышав об этом обещании, молодой неизвестный автор посетил самую многолюдную таверну в портовом городе королевства и в последующие дни рассказал дюжину самых лучших историй, какие были у него в голове, как можно большему количеству людей. Затем он каждый вечер спускался в гавань, только чтобы усесться за стол в таверне и слушать. Через три месяца он наконец услышал, как один моряк рассказывает одну из двенадцати его историй группе моряков с другого судна, и автор поторопился ее записать; он тотчас понял, что история стала лучше. Прошло еще полгода, и вот он снова услышал одну из своих двенадцати историй за столом таверны; посетивший город судья рассказывал ее группе молодых юристов. Новая версия, вне всяких сомнений, пленяла слушателей несравнимо больше оригинала; счастливый автор поспешил домой и изложил ее на бумаге. В последовавшие месяцы он больше не слышал, как пересказывают его истории, и заключил, что те слишком плохи и потому у них нет права на жизнь. Но однажды поздним вечером, пока волны пеной разбивались о берег, в портовой таверне он услышал третий из своих двенадцати рассказов. С загадочным выражением лица, понизив голос, восточный торговец пересказывал его паре местных купцов. Автор понял, что теперь история стала до неузнаваемости хорошей – он едва узнал ее сам. Как будто на