Не дождавшись, что его приказание исполнят, Федор сам развязал руки Емельяну, подтащил старосту к своему коню и заново затянул хитрый и прочный узел, уже на одной, правой, руке, намертво притянув ее к стремени. Запрыгнул в седло и предупредил:

– Надумаешь бежать – пристрелю! А в деревне скажешь своим варнакам, чтобы нас и пальцем не тронули. Если, кто рыпнется… Поехали!

И первым, никого не дожидаясь, тронулся, направляясь в сторону деревни. Назад не оглядывался. Уверен был, что все последуют за ним. Емельян, не поднимая головы, тяжело побежал рядом с конем.

По деревенской улице, заполошно кудахтая, носились растрепанные курицы. Никакой иной живности не маячило, а куры почему-то метались, бестолково тыкаясь в разные стороны, и нигде не могли найти укромного места, чтобы успокоиться. Собаки не лаяли, коровы не ревели, и только испуганные людские голоса, прорываясь сквозь шум бури, звучали неясно и обрывисто, как вскрики от боли. Жители жались к стенам изб, бабы прижимали к себе ребятишек, никто не бегал и не пытался оберечь и укрыть свое хозяйство, ясно понимая, что бесполезно сопротивляться бешеному разгулу невиданной стихии.

Но когда увидели в истоке улицы старосту и Агафона, которого узнали, несмотря на его дикий, косматый вид, дружно кинулись к ним, не обращая внимания на чужаков, пусть и верховых, с оружием, потому что страх перед стихией был сильнее. Подбегали, запыхавшись, останавливались, поднимали головы, молчали, но в глазах у всех был один и тот же вопрос – что случилось-то?

– А то и случилось! – Жилы на дряблой шее Агафона вздулись от напряжения толщиной в палец, казалось, что они вот-вот лопнут. – За грехи наши наказание! За жизнь не по правде! Говорил – не слушали! Теперь хлебайте полной ложкой! Хватайте, что в телегу влезет, на озеро бегите! Все на озеро! Там спасетесь! А здесь – смерть! Детишек берегите, а барахло бросьте! Не будет больше деревни! Не устояла она на этой земле! А чужих людей – на волю! Всех на волю!

Хриплый голос Агафона, а главное – слова, которые он сказал, напугали не меньше, чем буря. Люди даже отшатнулись разом – как это так, бросить нажитое? Какие грехи? Почему Емельян молчит? Почему он к стремени привязан? Об этом и закричали из толпы, обращаясь к старосте, ведь его слово было всегда последним и главным. Федор дернул ногой стремя и поправил винтовку, которая лежала у него поперек седла. Емельян глянул на него снизу и сразу же опустил глаза, понял, что парень шутить не будет, выстрелит и не поморщится. Ушла власть из рук старосты, вытекла, как вода из ладоней, и назад ее не вернуть. Он глотнул воздуха, широко раскрыв рот, и громко, перекрикивая ветер, объявил:

– Делайте, как Агафон говорит! Я так приказываю!

– А по своей воле приказываешь, Емельян? – раздалось из толпы. – Руку-то зачем к стремю примотали?

Но выкрик этот так и остался без ответа, потому что толпа ахнула в один голос и замерла. Все замерли. И смотрели, не в силах пошевелиться, как над вершиной горы разомкнулось серое небо и огромный проран заискрился неистовым светом. Выступила из этого света великанша, облаченная в длинное, до пят, одеяние. Оно было черным, как земля. Великанша возвышалась до середины неба, упираясь ногами в горную вершину, и лицо ее было таким суровым, что на него боязно было даже взглянуть. Тяжелый, сумрачный взгляд пронзал, казалось, насквозь. Хотелось сжаться, спрятаться, исчезнуть – только бы избавиться от этого взгляда. Но избавиться от него не имелось никакой возможности. Неясный треск, послышавшийся еще на озере, становился громче, отчетливей, набирал силу, и показалось, что именно от этого треска вершина под ногами великанши стала крошиться. Сначала брызнули трещины, а после посыпались, подскакивая, камни. Великанша притопывала ногой в вершину и камни сыпались гуще, стремительней. Высвободилась из черного одеяния огромная рука – и великанша погрозила оттопыренным перстом людям, которые с ужасом взирали на нее снизу – маленькие, беззащитные и хрупкие до невозможности перед бурей и камнепадом.

– Урок вам всем! – прогремело сверху.

И еще раз погрозила великанша перстом. А после исчезла, будто растаяла в сверкающем проране. Камни продолжали сыпаться, трещины по склону горы опускались ниже, а небесные искры, подхваченные ветром, летели прямиком на деревню, падали на серые крыши, и крыши начинали дымиться.

– На озеро! – На шее у Агафона снова надулись жилы. – Детишков спасайте! Бегите! Здесь останетесь – сгинете!

Он хотел еще что-то выкрикнуть в полную силу, но голос сорвался и соскользнул до придушенного хрипа:

– Грехи наши… тяжкие…

1

Будто и не было вчерашней напасти – утро занималось веселое, яркое. Грянула на разные лады птичья песня, оглашая округу живыми голосами, солнце, выкатываясь на волю, отражалось блескучим светом на неподвижной, как стекло, озерной глади и не верилось, что вчера здесь бурлила вода, а рыба в страхе выкидывалась на берег. Как не верилось и в то, что буйствовала буря, от которой не осталось сегодня и малого следа – воздух стоял неподвижный и теплый, даже слабого колыханья не ощущалось.

Благодать, да и только…

Но стоило лишь отвести взгляд в сторону, осмотреться вокруг, как сразу же бросались в глаза поломанные макушки деревьев, трава, полосами приникшая к земле, словно укатали ее огромным катком, а самое главное – срезанная почти до половины гора, оставшаяся без своей вершины. Торчали, словно кривые зубы, неровные уступы, а склон и подошва усеяны были сплошным слоем камня. Как шел вниз неудержимым потоком камнепад, добираясь до деревни и стирая ее до самого основания, так и замер, когда завершил свое разрушительное дело. Лежала сейчас эта каменная река под утренним солнцем неподвижно, и огромные валуны, застывшие на месте стоявших здесь изб, тускло отсвечивали боками, придавливали землю неподъемной тяжестью, укрывая под собой остатки крыш, крылечек, пригонов, заборов и живности, которую не успели спасти.

Не хватило времени жителям деревни, чтобы собраться. Когда полетели камни с горы, никому уже не было дела до Емельяна, у которого только что спрашивали – почему он привязан к стремени? Не было дела до чужаков и лишь Агафона, который кричал, что надо спасаться и уходить к озеру, лишь его, бывшего старосту, послушались, не рассуждая. Хватали, что под руку подвернулось, и бежали из деревни. Порывы ветра толкали их в спины, не давая оглядываться, а грохот камней, нарастая, подстегивал, как кнутом. Бежали, запинались, падали, вскакивали и не останавливались даже для того, чтобы перевести дух. И только оказавшись возле озера, начинали испуганно озираться, пытаясь понять и уяснить для себя – откуда свалилась такая невиданная беда?

Но так до сих пор и не поняли. Сидели сейчас на берегу, как пришибленные, бродили, потерянные, не зная, куда приткнуться, и похожи были на беспомощных, только что народившихся котят, у которых еще не открылись глаза.

Чуть в отдалении от других, под кривым кустом колючей боярки, стояли Родыгин и Грехов. Понурив головы, не глядя друг на друга, они смотрели вниз и молчали. На земле между ними лежал большой куль, замотанный в старую рогожу; в иных местах рогожа пропиталась кровью, которая теперь уже высохла, и казалось, что это ржавые пятна. Но Родыгин и Грехов не обманывались, они знали – нет, не ржавчина, как бы ни хотелось поверить, а самая настоящая кровь обильно пропитала рогожу, на которой они тащили до озера Звонарева, надеясь его спасти.