Все явственней слышались звуки – железные подковы постукивали о камни. И вот уже конская голова показалась над травой, следом вырастала фигура всадника, и Настя вздохнула глубоко, как перед прыжком в омут, положила палец на курок и в тот же миг отдернула его, словно прикоснулась к горячей плите, услышав голос:

– Если ты верно сказал, дед, если живая Настя и здесь прячется, я тебе ноги буду мыть и воду пить.

Она поднялась в полный рост, выронив на землю ружье, и пошла спотыкающимися шагами, выставив перед собой руки, навстречу родному голосу, который без труда смогла бы различить даже среди тысячи иных голосов.

8

Косо упал в узкое оконце солнечный луч, и тонкая, ажурная паутина, прилепленная своими краями к темным бревнам, стала золотистой, заблестела, словно ожила; паучок прервал свою суетливую работу, замер, залюбовавшись сотканной им красотой. Но любовался недолго, скоро снова задвигал лапками и потянул за собой длинную, бесконечную нитку. Любимцев смотрел на сверкающую паутину, на паучка и думал: «Вот старается глупое насекомое, ткет свою паутину, а того не ведает, что долгие труды его могут быть порушены одним взмахом руки. Да и сам паучок может лишь сухо треснуть под подошвой башмака. Работал, работал, не зная покоя и отдыха, и вот тебе – раз! – и нет ничего. Пустое место. Да еще мокрое пятнышко на половице.

Вот как в жизни-то получается, Денис Афанасьевич, – усмехался Любимцев, – трудился ты над своей паутинкой, трудился, а ее взяли и оборвали. И самого тебя под башмак кинули, раздавят и косточки не хрустнут, одна слизь останется…»

Он разогнул затекшие ноги, зашевелился, чтобы размяться, потому что сидел, согнувшись, на низкой лавке в непонятном деревянном срубе, сложенном из толстых, в обхват, бревен. Баня не баня, сарай не сарай – так и не понял, куда его засунули по приказу Емельяна сердитые мужики. Дверь, сколоченная из трех широких плах, прошита была железными пластинами, и одним своим внушительным видом ясно убеждала, что выломать ее голыми руками – затея бесполезная и невозможная. Если желаешь, крутись, как на горячей сковородке, все равно никуда не выскочишь.

А выскочить Денису Афанасьевичу Любимцеву очень хотелось.

Это ведь не шутка: долгие годы, с опаской и осторожностью, рискуя головой, налаживал он свое дело, вкладывая в него силы и душу, и вот теперь, когда оно близилось уже к полному завершению, когда оставалась лишь самая малость, вдруг все рухнуло и разлетелось вдребезги. Однако мириться с этим он не желал. Не впал в полное отчаяние, не опустил руки, наоборот, сидя на низкой лавке, заставил себя успокоиться и думал теперь холодно, отстраненно – будто глядел на самого себя со стороны.

«Без Черкашина здесь не обошлось, слишком уж ты доверился ему, Денис Афанасьевич, а доверяться старому вору нельзя. Теперь думай, как выкрутиться, думай! Если Емельян, как он сказал, оставит тебя здесь киркой гору долбить, здесь ты и сгинешь, без следа и без могилки. Значит, надо так сделать, чтобы он тебя сам отсюда вывез и оберегал бы еще, как родного. Привязать надо, накрепко привязать, чтобы ты ему живой и здоровый был нужен, чтобы он без тебя ни дышать, ни жить не смог. Думай, Денис Афанасьевич, думай!»

И он думал. Но выхода найти не мог. И все его мысли рассыпались бессильно, будто упирались в прочную дверь из толстых плах, прошитых железными пластинами.

Черкашин, Черкашин… Вот он каким боком обернулся, уже в могилу заглянул вместе со своей неизлечимой хворью, а напоследок все равно болтанул лаптем. Как только Любимцев прозевал этот момент?! А так хорошо начиналось… Чудно, как в сказке, можно сказать, начиналось… Даже день тот весенний помнится…

Было воскресенье, и Денис Афанасьевич, вернувшись вместе с супругой и дочерью домой после заутрени в церкви, сидел на веранде, любуясь своим цветущим садом. На столике перед ним стояла в пузатом графинчике клюквенная наливка, которую он очень любил, и теперь в удовольствие попивал ее, дожидаясь обеда. На душе покоилась такая благодать, что и рая не надо. Поэтому он недовольно обернулся, когда услышал, что звякнула железная защелка калитки. По вымощенной дорожке, направляясь к дому, неторопливо шел сухопарый мужик, одетый в довольно сносную пиджачную пару; с любопытством оглядывался по сторонам и широко улыбался, потирая руки, будто предвкушал богатое и радушное угощение. Увидев хозяина, сидящего на веранде, мужик сдернул с головы легкий летний картуз и поклонился:

– Доброго здоровья, Денис Афанасьевич! Прошу прощения, что потревожил. Не откажите в любезности, выслушайте пару слов, очень мне их нужно вам сказать.

– Ну, если пару, то проходи, присаживайся, – разрешил Любимцев. – Чем обязан?

Мужик прошел на веранду, скромно сел на краешек свободного стула, потеребил длинными сухими пальцами картуз, поднял взгляд, и оказалось, что глаза у него удивительно синие – веселые, лучистые, под стать яркому весеннему дню. Он глядел ими на Любимцева ласково, как на родного брата, а когда заговорил, то и голос зазвучал точно так же – будто по плечу поглаживал и на ухо шептал:

– Я, многоуважаемый Денис Афанасьевич, еще раз извинения приношу, что отдых ваш нарушил, но крайняя нужда вынудила…

– На бедность не подаю! – отрезал Любимцев.

– А я не бедный, я и сам могу подать, кто сильно нуждается. Меня другая надобность к вам привела, очень и очень для вас выгодная. Слышал я, что кредит вы большой взяли в Сибирском торговом банке на обустройство этой красоты. – Мужик повел рукой, словно показывая цветущую усадьбу и огромный дом с недавно надстроенным вторым этажом. – Время прошло, денежки возвращать надо, а казенное жалованье вам так и не повысили. Затруднение получается. А дом, семью содержать требуется, еще и собственный выезд завели, конюха наняли, опять же траты…

– Ты кто такой? Зачем пришел? – Денис Афанасьевич начинал сердиться и готов уже был выпроводить незваного гостя за калитку, но тот его опередил:

– Не спеши, Денис Афанасьевич, выгнать всегда успеешь. Дослушай, что я скажу…

Любимцев набрался терпения и дослушал.

Вот так и завязался в теплый весенний день крепкий и прочный узел, который стянул воедино делопроизводителя городской управы, старого вора Черкашина и бывшего ямщика Емельяна Колесина. Не устоял Денис Афанасьевич перед соблазном разбогатеть. Про кредит, взятый в Сибирском торговом банке, он уже и не думал, стоило ли считать мелочь, когда шли в руки такие шальные деньги, что голова кружилась, как от клюквенной наливки, выпитой без меры.

Даже и не подозревал он раньше, корпевший всю жизнь над казенными бумагами, что имеет в себе хваткий деловой талант, который развернулся за несколько лет в полную ширину. Серебряные слитки, доставленные долгими путями через надежных людей в Ново-Николаевск, переправлял Любимцев в Одессу, в Варшаву и даже в Северную столицу, где побывал самолично и нашел нужных людей. В обратную сторону, в горную глухомань, снаряжались маленькие обозики, в три-четыре подводы, и везли потаенными тропами плуги, стекло, гвозди, плотницкий инструмент, порох, дробь и много еще чего, что требовалось для безбедной жизни – даже сепараторы.