– И как впечатления?

Он засмеялся и сказал:

– Мне было тревожно. Слишком много белых в одном месте. Я боялся, что меня будут обвинять.

– В чем?

– В том, что я черный.

И снова громко рассмеялся.

Когда Бобби Сил из тюремной камеры заговорил по телевизору, я не понял. Поначалу не понял. Я чувствовал нелепость этого действа: он, обвиненный в убийстве, мог вечером выступить по телевидению. Вот как это происходило: Бобби сидел в тюрьме Сан-Квентин в Сан-Франциско. Директор тюрьмы, наверняка согласовав с судебными органами, разрешил, чтобы чернокожий телеоператор записал на пленку его заявления. Оператором-интервьюером был молодой негр, похоже, простой человек, не из Пантер, в цветной одежде, фосфоресцирующими волосами, бородой и усами, довольно глупый, судя по тому, как он вел разговор, и гениальный как профессионал. Тюремный охранник привел Сила в помещение, где была уже установлена камера, он присутствовал при съемке, но не вмешивался. Бобби говорил, сидя на стуле. Между оператором – с его афро-шевелюрой – и заключенным поначалу возникли разногласия, едва не началась потасовка. Съемка велась в несколько приемов. Пленку с фильмом уложили в коробки. Сначала власти не могли договориться: нужно показывать фильм по телевизору или нет? Я не знаю этих подробностей. Бобби Сила перевели из Калифорнии в Коннектикут (Нью-Хейвен). Ему по-прежнему грозила смертная казнь, но изменился способ: если в Калифорнии газовая камера, то в Нью-Хейвене электрический стул. Возможно, это и убедило калифорнийские власти разрешить показ фильма по телевидению, кто знает? Бобби Сил находился в камере в Нью-Хейвене, а я видел и слышал его, говорящего из Сан-Франциско. Я был поражен. Отвечая на первый вопрос разноцветного оператора, о еде, Сил припомнил кухню своей матери, жены, то, что он готовил сам, будучи на свободе. Он очень подробно излагал рецепт одного блюда – своего любимого. Рассказывал, как выбирать приправы, сколько времени нужно готовить, как дегустировать: лидер революционного движения говорил, как настоящий повар. Внезапно – здесь очень подходит это слово: внезапно – я понял: Сил обращался не ко мне, а к своему гетто. Непринужденно, по-свойски он заговорил о жене, улыбаясь, признался, что, к сожалению, вынужден довольствоваться мастурбацией – хоть какое-то утешение, но обманчивое. Внезапно – опять внезапно – лицо его и голос стали суровыми: всем черным, которые слушали его в гетто, он бросал революционные призывы, резкие и пряные, в отличие от нежных сладких соусов, описанных в начале разговора. Политическое послание было кратким. Бобби победил. Так, что телеканал организовал второй показ.

Заключенный, который желает быть вне закона, потому что его поставили вне закона, не брюзга, а гордец. Если он хочет свободы, он также любит и тюрьму, потому что сумел приспособить свободу к себе. Есть свобода в свободе, а есть свобода в ограничении, если первая дарована, то вторая вырвана у себя самого. Поскольку стремишься к самому простому – аскеза утомительна – то желаешь свободы, дарованной тебе, но любишь – тайно или открыто – заключение, которое заставляет искать в себе самом тюремную свободу. Освобождение из-под стражи это тоже своего рода «изъятие», экстракция. Гетто любимо. Это, конечно, любовь-ненависть. Черные, изъятые из мира белых, сумели мало того, что обустроить свою нищету, так еще и открыть, выявить, воздвигнуть свободу, это ли не повод для гордости.

Когда мне нужно было побриться, Дэвид и Джеронимо отвели меня к парикмахеру из гетто, и это была чернокожая женщина лет пятидесяти с сиреневыми волосами. Ей прежде не доводилось брить белых. Мужчины – черные, разумеется, – ждавшие своей очереди, заговорили со мной о Бобби Силе, которого слышали накануне. Все они были в возрасте. Кажется, я заметил, что их не так уж и вдохновило его выступление по телевизору: это был просто один из них, он сказал то, что нужно было сказать чернокожим, и чтобы это поняли белые. Он просто хорошо сделал свою работу.

– Вы приехали из Франции, чтобы послушать его или чтобы ему помочь?

– Во всяком случае, вытащить его оттуда это дело чернокожих.

– Нельзя, чтобы он вышел благодаря белым: это была бы еще одна победа над нами.

Я спросил, согласны ли они с тем, что он говорил по телевизору.

– Охранник был белый. Разрешение дали тоже белые. Из тюрьмы он мог сказать только то, что сказал, и мы это «прекрасно» поняли.

Итак, выступление Бобби было закодировано, а затем расшифровано.

Хитрость Бобби была сродни хитрости рабов на плантации: на африканские мелодии, впоследствии ставшие джазом, они положили слова воззвания к побегу и мятежу. Они пели, вечером или утром, выводя гибкие, разнообразные ритмы понятных только им фраз, которые призывали собраться у реки, чтобы переправиться через нее и уйти на север, конечно, они подбирали голоса – женские или мужские – чувственные, пылкие, эротично пылкие, способные «призывать» властно, как разгоряченные самцы: целью было бегство, помощь другим беглым неграм, огонь, война, но этот призыв разносился голосом, в котором черным слышалось обещание брачного обряда.

С юмором и серьезно, передавая людям на свободе рецепты блюд, о которых мечтал в своей камере, или бабушкиного варенья, что сохранила его память, вспоминая жену и свои ночи без женщин, Бобби Сил «призывал»: и слушавшие его черные приняли послание.

Когда вооруженные Черные Пантеры маршировали в Капитолии Сакраменто, намереваясь занять здание Ассамблеи, когда в Мехико их спортсмены, стоя на пьедестале, бросали вызов американскому гимну и флагу, когда их волосы, усы, бороды торчали дерзко и вызывающе, у власти находился президент Джонсон, он отдавал приказы о бомбардировке Вьетнама, а в Калифорнии группа черных мужчин и женщин – Пантеры – множили свои акции, действия, знаки, благодаря которым ничто уже не будет прежним.

Черные слова на белой американской странице кое-где стерлись и выцвели. Самые красивые исчезли, но именно они – исчезнувшие – составляют стихи – вернее, стихи в стихах. Если белые это страница, то черные это то, что на ней написано, то, что доносит смысл – не страницы или не только страницы. Белое, увеличивающееся в объеме, это основа страницы, грунтовка, поле страницы, а стихи написаны отсутствующими черными – вы скажете, «мертвыми», пусть так – отсутствующими, безымянными черными, их расположение, их компоновка и составляет стихи, чей смысл ускользает от меня, смысл, да, но не их подлинность.

И пусть будет правильно понято отсутствие или невидимость чернокожих: они остаются активными или, скорее, радиоактивными.

Когда зрение, слух, обоняние, вкус, осязание белых натыкались на всклокоченную шевелюру Пантер, их, белых, охватывала паника. Как защититься в метро, автобусе, кабинете, лифте от этой растительности, пружинистых волос, которые кажутся продолжением шерсти на лобке, эластичных, упругих, как и они сами? Смеясь, Пантеры несли на голове свою наэлектризованную, покрытую густыми волосами сексуальность. Чем могли ответить белые? постановлениями о благопристойном поведении? Да и как доказать факт страшного оскорбления, что дало бы право лишить растительности эти косматые, черные, к тому же, потные лица, где за каждым непослушным волоском, торчащим из черного подбородка, ухаживали, заботились, холили, словно от бороды зависело само выживание.