Благодаря этому врагу, который здесь поименован третьим, фидаины представали в сияющем ореоле, такими видела их молодежь всего мира. Не отваживаясь на геройство Лейлы Халеб, вынувшей чеку из гранаты в самолете компании «Эль Аль», фидаины допускали недопустимое.

Я, в самом деле, думаю, что среди руководителей движения были хищники, которые не разворачивали самолеты, зато разворачивали в свою сторону денежные потоки Сопротивления, палестинцы, простые люди, называли мне имена, приводили доказательства, они презирали окружение Арафата.

А руководители, как и простые фидаины, чтобы оправдать себя в собственных глазах – и, возможно, успокоить совесть – выражали желание повиноваться высшей инстанции: «Ради победы революции…». Фидаины видели, какие огромные суммы проходят через руки начальников, их жен и детей…

Сыновей «знаменитых мучеников» холили и лелеяли. Формировались поколения наследников, правопреемников, с детских лет вынашивающих новые соперничества: кланы, города, деревни, семейства, клиентура, союзы. И я задаюсь вопросом: а может, деньги, выделяемые странами Персидского залива, вообще, помощь государств арабской Лиги и давалась руководителям движения, чтобы их искушать, коррумпировать и, в конечном итоге, развратить?

Эти знаменитые семейства с их историческими, возможно, легендарными корнями в Мекке, Медине, Дамаске, резиденции первых Омейядов, Иерусалиме эпохи Тита или галилейской деревни до Иисуса, возводили вокруг Арафата тоже нечто истории, только без точной хронологии. Что же до лучших из них, знаменитые семейства дали революции тех, кого я называю «факелами»: Набилю, Лейлу и многих других, безымянных.

А «ничтожества», которых я не буду именовать по-другому, путешествуют на «Конкордах» из Лондона в Рио, из Лос-Анджелеса в Рим, живут на авеню Фош и Монте Париоли.

Абу Омар вспылил при мне лишь один раз; но я никогда не забуду эту его вспышку. Розоватое лицо резко побледнело, из улыбчивого сделалось серьезным, из округлого вытянутым. Он так поспешно сдернул очки, что сам с трудом поймал их. Всё из-за того, что я сказал:

– Пусть для вас Бог постулат…

За несколько мгновений гнев его взметнулся вверх, стремительно, как столбик ртути в термометре, опущенном в кипящую воду.

– Бог это не постулат. Это…

– Это что?

– Это Первая Сущность, Предвечная.

– А вторая?

– Революция.

Бог, Первая Суть и Сущность, Вечная, Предвечная был для него Очевидностью. Гневное отвержение слова «постулат», возможно, и в самом деле, невыразительного, но вполне безобидного, утверждение этого Бога и понятий о нем, приступ гнева, всё это было дозволено исламом. Абу Омар давно знал о моем неверии, об отсутствии у меня почтительности по отношению к Нему. Так чем же была вызвана эта вспышка гнева: неудачным выбором слова, которое запятнало бы его, если бы он не возмутился? Но мне кажется, не только об этом говорил его взгляд, его бледность, дрожащий голос. А о чем? За яростью виделся страх. Если Бога можно дать или отнять, значит, Он нечто преходящее…

Бывает, что ученик прекрасно помнит, как выполнил указание учителя. Прикрепленной к бечевке губкой он много раз провел по начертанным на черной доске меловым буквам. Он, и в самом деле, стер то, что там было написано, и точно так же, прощаясь, он долго водил рукой, справа налево, потом наоборот; этот жест прощания и жест стирания, сопровождающий слова «пока», был таким решительным и действенным, что лица друзей, ушедших за Иордан, исчезли окончательно.

Как и ученик, вдруг осознавший, что на черной доске вновь проявляется начертанный мелом текст, который он совершенно точно стер несколько раз, фидаин поначалу отказывается признавать лицо стоящего возле дерева улыбающегося «мученика», ведь он стер его своим жестом прощания. Он может притвориться и изобразить радость, скрывая изумление и недоумение, потому что нельзя вернуться невредимым из страны дьявола, если не подписал с ним соглашение. Из Израиля не возвращаются. Я видел этот жест прощания, каким стирают лицо и тело. А на следующий день лицо и тело вдруг появлялись вновь. И лагерь, не знаю почему, ощетинивался злобой. Абу Касем не вернулся из-за Иордана. Ему было двадцать пять.

Когда мы разговаривали с Абу Омаром, то оба старались избегать малейшего намека на тот мой испуг.

Если в Иордании ему приходилось переводить – с улыбкой и по возможности точно – теологические споры, в которые я вступал по требованию правоверных мусульман, он делал это очень тонко и умно и, я бы сказал, смело. Благодаря ему я довольно быстро понял, из чего состоит будничная жизнь палестинок в лагерях. Древняя память палестинок – это переплетение маленьких памятей, моментальных и мимолетных, соединенных одна с другой, как стежки вышитого узора на старых платьях, в нужный момент они подсказывают, что надо купить ниток, пришить три пуговицы, заштопать подкладку штанов, вернуться в лавку, чтобы купить немного соли, не давать прорваться воспоминаниям о былых несчастьях, и к необходимой памяти: о соли, нитках, пуговицах добавить еще память о мертвых, о воинах, какая бесконечная жизнь! И еще благородно нести свое вдовство рядом с тринадцатью детьми. Искренней была его печаль, когда он сказал мне однажды:

– Жан, иногда мне страшно до дрожи, в самом деле, у меня дрожит правая рука с тех пор, как я узнал, что Арафат решил отправиться к Франжье. Я дрожу при мысли о том, что придется пожимать руку этому человеку, который называет себя христианином, причем, называет себя им именно сейчас, когда убил семнадцать крестьян в церкви, это была его и их церковь.

Я знаю, что это слова утопающего, вернее, мои слова, вложенные в уста утопающего. Человеку, посвятившему себя палестинской революции, она представлялась адекватным решением сложной проблемы, она была Чистым Искусством, не мечтой, но мыслительной деятельностью – убежденностью, сомнениями, отчаянием. Каждый день, и не по одному разу, ему приходилось принуждать себя выказывать радость, когда какой-нибудь фидаин, безрассудный или порочный, смеясь, рассказывал ему о победе над бедуинами, о своих деяниях, которые впору было бы назвать зверскими или преступными.

– Сколько убитых?

– Как минимум, пятеро. У одного бедуина голова совершенно отделилась от туловища, она катилась по лестнице Ашрафии со ступеньки на ступеньку и подпрыгивала.

В этот момент фидаины стояли на возвышенностях вблизи Аммана, возле водонапорной башни, и держали на прицеле главные ворота Королевского Дворца.

– Голова прыгала по ступеням лестницы?

Он изображал удовольствие, потому что, как ему думалось, он, интеллектуал, должен был закалиться и приобрести боевой опыт. Разумеется, прыгающую по ступеням голову врага представлять было гораздо веселее, чем какой-нибудь точно так же, на тех же ступенях подпрыгивающий арбуз, ведь ни один арбуз не сочился настоящей кровью. Не особенно огорченный этой веселостью, я спросил его, мог бы он так же от души радоваться моим окровавленным рукам, если бы я одним ударом сабли обезглавил какого-нибудь иорданца, и его голова катилась бы, подпрыгивая, со ступеньки на ступеньку.