Мы подняли свое оружие…

…и надвинулись на него.

Пирман съежился в комок, прижавшись спиной к стене. Внезапно он снова поскользнулся. Он очень нетвердо стоял на своих покалеченных ногах. Он замахал в воздухе руками, и Джек, прыгнув, выхватил у него трость. Наш враг теперь был безоружен. Не знаю, что мы собирались делать дальше, – даже по прошествии некоторого времени я не хочу думать о той кровавой цели, которую мы преследовали, – но нам не пришлось ничего делать.

Огромная голова, увенчанная клювом, вдруг выгнулась назад, и у основания капюшона показалось тонкое острие. Жуткий, булькающий звук донесся от закутанной головы, а потом из щели между плащом и капюшоном, хлынула кровь. Пирман упал на наконечник шпаги, которая сломалась в моей руке и по-прежнему торчала из стены коридора. Она пронзила его насквозь. Всего лишь бутафорское оружие, но, даже будучи просто зазубренным обломком, оно оказалось способно нанести смертельную рану, попав в уязвимую точку на шее.

Абель, Джек и я инстинктивно отшатнулись, насколько могло позволить узкое пространство коридора, и смотрели, как черная тень корчится и застывает в неподвижности. Я приложил руки к ушам, чтобы заглушить ужасные хриплые звуки, исходившие от этого чудовищного умирающего насекомого. Наконец звенящая тишина упала на маленькую каморку.

Долгое время после этого мы молчали.

Пирман был мертв. Жуткий конец, но сложно было считать его несправедливым.

Если бы нам удалось захватить его живым, мы, наверно, потащили бы его в тюрьму, раненого, хромающего узника. Потом, после должного следствия, Эндрю Пирман встретил бы свой конец на виселице. То есть так было бы, если бы нашлись судья и присяжные, чтобы судить его, тюремщики, чтобы бросить его за решетку, и палач, чтобы вздернуть его, – ибо чума совершала набеги на все слои общества Оксфорда. Так что могло случиться, что Пирман и сам не дожил бы до своей законной казни, а пал бы жертвой недуга, который он использовал для собственной выгоды.

Некоторое время мы спорили, что делать с телом. Если мы не обратились к властям раньше, то уж точно не могли идти к ним теперь. Кто поверил бы нашему рассказу о том, что, в сущности, было случайной смертью? В конце концов мы обыскали лачугу и нашли кое-какое тряпье и обрывки ткани, которые позволили нам прикасаться к трупу без того, чтобы перепачкаться в крови больше, чем мы уже вымазались. Мы сняли еще теплое тело и выдернули окровавленный наконечник из стены.

Я вызвался отвезти тело в дом доктора Бодкина у церкви Св. Эббе в той самой телеге, «пассажиром» которой сам недавно был. Остальные предложили составить мне компанию, но я настоял на том, чтобы сделать это лично. Никто не мешал нам, пока мы выносили завернутое в тряпки тело из дома на Шу-лейн. Это был сомнительный район, а сейчас стояли сомнительные времена. Вероятно, если нас и видели, то подумали, что мы несем погибшего от чумы.

Вот так и я стал могильщиком, и тоже поддельным. Мы прибыли целыми и невредимыми – Ревилл, Пирман и кобыла (имени ее я так и не узнал). От меня, может, мало толку в седле, но даже я могу управиться с изнуренной клячей. В доме Бодкина с тех пор, как я покинул его утром, ничего не изменилось; там было тихо, как в могиле. Я стянул труп с повозки и оставил его в передней, почти как Гамлет, оставивший тело Полония у входа в галерею замка Эльсинор. Я прислушивался долго и упорно, пытаясь различить какие-либо признаки жизни, со ступенек, уходивших вниз, в подвал, но ничего не услышал. Я спросил себя, не оставил ли уже этот мир искусный доктор. Что касается лошади и телеги Джона Хоби, то мы оставили их на попечение одного из конюхов «Золотого креста».

Позже я подбросил неподписанную записку к городской ратуше, сообщавшую о вспышке чумы в доме Бодкина. Не думаю, что анонимные уведомления о чуме были чем-то необычным в то время. А власти города должны быть знакомы с Бодкином. В конце концов, доктор был одним из самых влиятельных граждан Оксфорда. Пусть они сами разбираются с одним из своих и всеми его свершениями. Странные вещи обнаружат они среди трупов в доме, потому что на одном будут явные признаки насильственной смерти (то есть помимо того насилия, какое учинил Ральф Бодкин над теми, кто уже был трупом).

Затем я попытался умыть руки и отстраниться от этого дела. Но умыть руки было не так просто. Я не мог забыть ни ужасный подвал в доме Бодкина, ни свою смертельную битву с Пирманом, ни ее окончание, когда Пирман корчился в предсмертных судорогах на кончике шпаги Тибальта.

Позднее, ради Джека и Абеля, я коротко пересказал всю историю, насколько смог собрать воедино ее части теперь, когда все участники были мертвы или умирали. Я рассказал им, что Эндрю Пирман каким-то образом пришел к соглашению или сговорился с Ральфом Бодкином поставлять тому трупы в то время, когда за захоронением трупов не могло осуществляться пристального надзора – фактически, никакого надзора и не было. Я не знал точно, насколько Бодкин был замешан в гибели людей. Его слова, сказанные мне, – я не совершал убийств, – предполагали не то, что он не знал, что происходит, но то, что он был готов, в интересах своих леденящих кровь исследований, закрыть глаза на происхождение трупов, которые регулярно доставлялись к его порогу. И полагаю, с его точки зрения, чем разнообразнее были жертвы и их смерти, тем лучше. В конце концов, он верил, что работает на благо человечества.

Эндрю Пирман, впрочем, работал исключительно ради себя самого. Его смертоносный путь скорее всего следовал по пятам за чумой, разразившейся в Оксфорде, но он чуял, откуда ветер дует, и предчувствовал развитие событий. Он понимал, что вскоре для человека его склада появится много возможностей. А там, где эти возможности не существовали, он создавал их сам, с помощью своих зелий и ядов. Эти яды он научился составлять в пору своего учения у доктора Ферна; вероятно, и составные части он крал у своего хозяина. Он также крал глиняные фигурки Ферна и использовал их для наведения порчи, так как каждый знает, что в медицине есть магия, хорошая и плохая.

Этот сговор принес выгоду и Пирману, и Бодкину. Бодкин приобрел тела, которые мог кромсать и исследовать. Абель и Джек сошлись со мной в том, что – даже когда они отбросили в сторону свое омерзение перед такими деяниями – они видели мало смысла в таких поисках.

Пирман и его сообщники тем временем получали прибыль дважды – от доктора за покойников, которых они привозили, и с того, что могли заработать на продаже добра, украденного в зачумленных домах (ради самих же покупателей я надеялся, что все вещи окуривались). Впрочем, здесь крылось и нечто большее. Пирман наслаждался тем, что называл своими «тайными трудами». Его костюм защищал его от чумы, но и скрывал его личность. Это было необходимо и, как я ощущал, питало его тщеславие. «Я неуязвим», – сказал он мне. Но неуязвимость он мог приобрести, только убивая всех, кто подозревал его или мог повредить ему. В конце концов он обратился против своих сообщников.

Абель снова спросил меня, была ли Сьюзен Констант замешана в это кровавое дело, и я сказал: нет, я так не думаю. Я не упомянул ему о своей догадке, что ею двигала неприязнь или ревность к своей кузине, собиравшейся выйти замуж за человека, в которого Сьюзен сама была влюблена. Заметив мельком пару раз фигуру Эндрю Пирмана, бродившего вокруг на заре, одетого в свое причудливое одеяние, она выдумала заговор с отравлением против Сары (может, потому, что именно этого хотела какая-то маленькая, темная часть ее самой). Даже глиняная фигурка, оставленная у двери Константов, в ее глазах превратилась в попытку навести порчу на Сару. Потом честная, благородная часть ее «я» явилась ко мне и описала этот самый заговор, потребовав расследовать дело. Позже, возможно придя в себя и видя, что свадьба все равно состоится, она попросила меня забыть обо всем.