Мелькнула в воображении картинка. Он идти отказывается. Группа останавливается, потому что натянулся канат, обмотанный двумя витками вокруг бессильного тела. Что делает Талгат? Что делает Азиз? Они подходят к нему, к человеку, только ещё начинающему жизнь и не умеющему ею распорядиться, смотрят ему в глаза, разговаривают между собой по-своему, потом дают какой-то знак боевику, идущему последним. Тот поднимает автомат. Черный металл ствола... Ещё более чёрное и оттого ещё более страшное отверстие, из которого вылетает смерть...

Ожидание смерти страшнее самой смерти... Именно это, представшее в воображении ожидание смерти и заставляет Лёню идти. Он идёт и думает о том, о чём вовсе не свойственно всерьёз думать человеку, которому ещё и двадцати не исполнилось. Он размышляет о том, что такое жизнь и что такое смерть. Он не верит в сказки про ад или рай, он не верит в реинкарнацию. Просто он думает о том, что вот жил он совсем недавно, не ведая никаких забот... И вдруг, по чьей-то прихоти, по чьему-то непонятному выбору – он должен умереть? Почему? За что? Он должен перестать существовать? Почему? За что? Такого быть не может... Ведь должна же быть в жизни какая-то высшая, надчеловеческая справедливость? И бог, наверное, тоже должен быть. Не какой-то конкретный, национальный или транснациональный, а большой и абстрактный, всеобщий, но – бог, всемогущий, который и следит за исполнением справедливости...

И он передвигает ноги. Превозмогая себя, ломая своё тело и натуру, передвигает, только чтобы не дать кому-то чужому, несправедливому распорядиться своей жизнью.

* * *

Георгий Проханов давно замечал, что дорога домой всегда кажется короче. Даже если просто едешь в поезде дальнего следования, который вопреки железнодорожной привычке идёт строго по расписанию. Долгий путь из дома, и гораздо более быстрый – домой. Хотя в действительности время затрачено одно и то же.

Сейчас он не идёт домой... И из дома не идёт... Но, когда Талгат сказал, что главное осталось позади, Георгий ощутил прилив сил, почти радость оттого, что кончаются мучения. Вот ещё немного напрячься, ещё немного над собой поиздеваться – иначе такое хождение назвать нельзя, и всё, и наступит долгожданный и необходимый – отдых...

Наверное, это и есть то, что называется вторым дыханием... Никогда не занимавшийся спортом Георгий много слышал про второе дыхание. Он хорошо знает, что такое вдохновение, когда можешь и сутки и двое просидеть перед компьютером, будучи не в силах оторваться, чтобы уделить время сну. Просто боишься потерять цепочку мыслей, которую выстраивал долго-долго, и она наконец-то замкнулась, начала действовать. Дать себе в это время отдых – значит снова разорвать эту цепочку. Там – он понимает... Но там не второе дыхание... Там одно дыхание – словно воздуха в рот набрал и выдохнуть боишься, как под водой...

Сейчас он, только несколько минут назад считавший, что каждый из очередных шагов может оказаться последним, вдруг ощутил, что идти не так и сложно, когда знаешь, что приближаешься к цели. Скоро отдых и успокоение... И к этому хочется прийти быстрее. Георгий даже бежать готов, и на это силы найдутся, лишь бы быстрее... Быстрее вытянуть гудящие ноги и отдыхать...

* * *

«Слабо, парень?.. Ну вот, а ты мнил что-то... А в жизни-то слабо... Ковыряешься, а не ходишь... И духа, парень, не хватает...» – Каховский беседует с собой. Он всегда любит подколоть других. А когда понимает, что вот-вот упадёт и не встанет, упадёт прямо лицом в этот мокрый колючий и противный снег, и его просто, без разговоров, равнодушно пристрелят, стал издеваться над собой, стал себя поддразнивать.

Миша всегда считал себя исключением из правил. Он был уверен, что значит много. Возмутись он сейчас, его убьют... И пусть убьют, не в этом суть, всё равно когда-то умирать придётся, потому что бессмертных не бывает... Но если бы его убили с уважением, красиво... Даже просто поставили бы к стенке, дали бы последнее слово сказать... Он смирился бы... Это было бы расстрелом уважаемого человека... Но ведь эти... Эти просто пристрелят... В затылок... Лежащего лицом в снег... Пристрелят и даже не подумают, в кого они стреляют, не подумают, что значит он... И пусть пока ещё он ничего значимого, большого не сделал... Пусть... Ему только двадцать один год! У него всё ещё впереди! Он талантлив! Нельзя так вот, походя убивать таланты... Нельзя... Если убивают таланты, то это должно быть заметно... И никак не... Не в затылок, лежащего лицом в снег...

Он идёт, злится, зубами скрипит, но он идёт...

* * *

Бревенчатый дом открывается взглядам внезапно. Только что шли неизвестно куда и вдруг голову поднимают, потому что ослабло натяжение каната, – и, оказывается, они уже у цели... Если это, конечно, та цель, куда ведёт их Талгат. Но он ведёт именно сюда – понимают все. Они видят это и радуются, как дети, спасённые из обжигающей холодом пасти снежного чудовища гор...

Дом уже рядом, и пурга стремительно стихает, словно дожидалась именно этого момента, чтобы позволить пережить все испытания вполне и в достатке, и только потом решила успокоиться, увидев бесплодность своих усилий. Из трубы дымок идёт... Он показывает, что в доме тепло, что там есть и огонь, и, наверное, поесть что-то найдётся, а ещё лучше, если найдётся где лечь...

Талгат бросает конец каната и поднимается на невысокое толстодощатое крыльцо. Рядом с дверью валяется топор. Прямо на веранде, частично защищающей от снега, небольшая поленица дров. Талгат стучит. Дверь открывается сразу. Бородатое лицо слегка высунулось и тут же спряталось, не желая подставлять глаза под всё ещё основательно секущий снег.

Первым входит Талгат, говоря что-то хозяину по-чеченски. За ним торопливо остальные. Топают ногами, сбивая налипший, превратившийся в потрескавшуюся коросту снег...

– Сушим одежду! – коротко командует Талгат. – Пурга кончается... Отдых два часа... Через два часа мы вчетвером выходим. Мансур, – Талгат толкает ногой человека, спящего в тёмном углу, укутавшись в несколько одеял. – Поднимайся, иди, займись машиной...

– Может, до утра отдохнём... – предлагает Азиз. – Я думаю, Разин не выйдет в такую погоду... Он побоится потерять солдат... А если и выйдет, то не знает куда идти... Долго ему придётся поблуждать, чтобы сюда добраться... Этого дома нет ни на одной карте... Даже на моей...

Талгат с усмешкой знающего человека качает головой.

– Я уверен, что Разин уже недалеко. Он идёт только с офицерами.

И кивает одевшемуся Мансуру, подтверждая свой приказ.

– Откуда ты знаешь? – Азиз слишком устал от блужданий по снежному аду. Ему больше по душе жаркий ад пустыни, и ему не хочется верить в приближение опасности.

– Я знаю Разина. Но там не один Разин... Там ещё и Сохно, значит, и Согрин... Это хуже всего... Согрин и Сохно пойдут в любую погоду, и Сохно найдёт след... Бойся его, если встретишь... Это не человек... Он не знает в жизни ничего, кроме войны... Впрочем...

– Что?

– Если желаешь рискнуть, можешь, конечно, и до утра отсыпаться... Шансов шестьдесят на твоей стороне... Наши дороги так и так расходятся...