В списке счастливчиков — тридцать семь фамилий.

Жадно пробежался глазами по поименному столбцу. Ни Махтурова, ни кого-либо еще из второй роты в списке не увидел. Себя тоже.

Отказываясь верить, но уже понимая, что верить надо, шагнул на тяжелых, непослушных ногах к столу начальника штаба Сухорука.

— А что же с моими? Моих почему-то ни одного нет?

Сухорук взял в рот беломорину, но не для того, чтобы закурить.

— Все представления от второй роты комбатом были отклонены. Скажи спасибо, что медаль получишь.

— Спасибо! — Павел швырнул листок на стол.

Тщательно сохраняемое спокойствие разлетелось вдребезги. Еще не сознавая, что сделает в следующую минуту, мимо сочувствующих глаз Упита, выскочил в коридор. Бился и рвался в нем голос Ульянцева: «Не знаешь ты комбата!»

Махтуров только глянул ему в лицо, когда он ввалился в землянку, и все понял без слов. Подхватив автомат, кинулся в дверь.

Павел не стал его удерживать. Раздергал на себе шинель, ремни, швырнул на топчан, заорал:

— Имашев! Водки мне!

Ординарец испуганно шмыгнул за дверь, вернулся с трофейной бутылкой вина…

* * *

Среди ночи он проснулся от того, что кто-то усиленно тормошил его за плечо и что-то невнятно бормотал при этом. Ложась спать, Павел приказал Имашеву, чтобы его попусту не тревожили.

— Чего еще? — недовольно произнес он, намереваясь сорвать зло на ординарце.

— Так что, гражданин старшина, вы не ругайтесь только. Тут, бякиш-мякиш, солдат повесился. Я на двор вышел, а он весит на дереве. Холодный уже.

— Наш?

— Незнакомый вроде. Не признал.

Наскоро собравшись, Павел вышел за ординарцем. Дошли до отхожего места. Ночь морозная, безмолвная. Луна в зените, полная и крупная. Светло, как днем. Хоть иголки собирай. И под березой серебристой будто стоит кто-то, черный и неестественно вытянувшийся. Короткая тень на снегу.

Павел подошел вплотную, вгляделся в чисто выбритое лицо висельника. Незнакомый ему штрафник Не из второй роты. Никогда раньше его не встречал. Худой, долговязый, узкоплечий. С золотой коронкой, тускло поблескивавшей в правой верхней челюсти. Что привело его сюда, в расположение чужой роты?

Решение свести счеты с жизнью принято не сиюминутно: перед тем, как петлю на шею накинуть, шапку снял, аккуратно пристроил на пенек, а внутрь положил, видимо, заранее написанное посмертное послание — два вполовину сложенных тетрадных листка. И кисетом с махоркой сверху придавил, чтобы невзначай ветром не унесло.

Взяв в руки листки, Павел вгляделся в написанное. Почерк мелкий, убористый — не разобрать. Сунул листки в нагрудный карман шинели.

— Не наш, точно. Не знаю такого, — покручинившись около висельника, сказал Имашев. — Снимем?

Павел вспомнил об оперуполномоченном «Смерша».

— Нет. Давай иди в роту к соседям. Передашь старшему лейтенанту Заброде, чтобы шел сюда, а сам — в штаб, доложишь дежурному. Пусть людей пришлет.

Имашев потрусил в сторону землянок ближайших соседей. Похоже, из роты Степана висельник, его землянки ближние.

Минут через двадцать в сопровождении своего ординарца появился Заброда.

— Слава богу, Колычев, но не мой это висельник, — перекрестился Степан. — Царство ему, конечно, небесное.

— А чей же тогда? Упита?

— Черт его знает! Грачев! Ну-ка, дуй до командира третьей роты. Пусть капитан Упит до нас идет.

— Хорошо, хоть не наш с тобой. А то затаскают. Он повесился, а нам отвечай. Объяснения пиши, почему ему жить надоело. За Сачкова еще не отбрыкались, а тут на тебе — еще один.

Самоубийцей оказался штрафник из роты Упита.

— Дроботов! — ахнул Андрис, еще издали признав покойника, и обнажил голову. — Жаль мужика. Кадровый офицер. Военная косточка. Только невезучий.

Бывший командир стрелкового батальона капитан Герман Дроботов был отозван с передовой и отправлен сначала в спецлагерь в Подмосковье на проверку, а затем постановлением военного трибунала — в штрафной батальон в соответствии с приказом Ставки ВГК номер 270 от 16 августа 1941 года, как военнослужащий, бывший ранее в плену или окружении. В чем была его вина?

В апреле 1942 года 33-я армия генерала Ефремова, в которой воевал Дроботов, попала в окружение. Дроботов с остатками своего батальона с оружием пробился к своим и почти год продолжал воевать, а потом последовал арест, этапирование в лагерь, трибунал.

— Все так и было. Я его личное дело изучал, — рассказывал Упит. — Он в батальоне с Курской дуги. Я его уже тогда представлял… И вот опять. В бою первым шел, пулям не кланялся, а перед черной неблагодарностью не устоял.

Павел про Махтурова подумал. Та же самая история и с Николаем получается. Почти один к одному. И вину свою уже сторицей искупил, а она по-прежнему на плечах висит, к земле пригибает.

Из штаба прибыл Ваняшкин с нарядом своих бойцов. Тело Дроботова уложили на плащ-палатку и унесли.

Павел вспомнил про посмертное послание. Хотел было передать его в штаб с Ваняшкиным, но что-то его удержало. Промолчал.

Вернувшись в землянку, развернул листки под карбидным фонарем, стал читать, с трудом разбирая нечеткую карандашную пропись.

«Рубикон перейден. Я ухожу.

Из меня вышло самое важное и главное, чем жил, чем держался. И теперь я пуст.

Я офицер, сын офицера, солдат не только потому, что одет в солдатскую шинель, но и по предназначению. Смертельный исход для меня — часть судьбы, уготованной каждому профессиональному военному. Я к ней готов. И лучше бы быть мне убитым на поле боя. Но, знать, не судьба.

Ушел дух. Для меня, как офицера, военная ценность человека является главным мерилом. Значение человеческого духа в нашу войну весьма велико. Больше того, не пушки и пулеметы, а дух — главное наше оружие. Дух — это наше коммунистическое мировоззрение, основанное на правде и справедливости. Он объединяет каждого в единый народ.

Нет правды и справедливости — истончается, слабеет дух. Войну мы выиграем, но себя подорвем.

Сначала отец.

Потом семья.

Потом окружение. Почему лучше было застрелиться, сгинуть в окружении, чем выйти к своим? Ведь я не бросил оружия, не предал, не нарушил присяги. Какую, чью вину я должен искупать? Перед кем? Перед Родиной? Кто эти люди, которые говорят от имени Родины? И кто кому враг, если и спереди и сзади пулеметы? Кругом обман и насилие. Мы настолько лживы и демагогичны, что боимся называть черное черным, а белое — белым. Почему предпочел застрелиться отец?

Народ называет свое мировоззрение правдой и смыслом жизни. Исторически русским людям присуще острое чувство правды и справедливости. Это основные ценности, стержень народной жизни и боевого духа армии, которые крепят мощь государства. Традиционно правдоискательство — неотъемлемая черта народной жизни, которая отлилась в Октябрьскую революцию для претворения в реальность принципов правды и справедливости на всей земле.