– Не говори так, – сказал он, – я буду несчастлив, только если ты оставишь меня, моя Лизель.

– Скажи еще раз «моя Лизель», – попросила больная, взглянув на него, и в угасающих глазах ее снова вспыхнул огонь задушевной любви.

– Моя Лизель! – прошептал он дрожащим голосом.

– Ну иди, Адальберт, я хочу спать, я так устала, поцелуй детей, иди, – повторила она и задремала.

Клодина некоторое время наблюдала за ее спокойным сном. Лишь на минуту усталость смежила ей веки, не более минуты… Она проснулась – герцогиня лежала со странным выражением покоя на лице. Клодина схватила ее руку и ужаснулась: рука была холодна.

– Элиза, Элиза! Открой глаза, проснись!

Герцогиня никого не слышала более.

Принцесса с рыданием опустилась на колени возле изголовья. Все пришли – герцог, доктор, фрейлина.

Было тихо, страшно тихо в роскошном покое.

Потом все вышли, остались только герцог и Клодина.

Они сидели у постели умершей, а в окна доносился колокольный звон, возвещавший о том, что герцогиня заснула вечным сном. Оба самых дорогих для покойницы человека сидели у ее смертного ложа.

В саду Совиного дома цвел кустарник, и из черной весенней земли вылезали голубые, желтые и белые головки первых цветов.

Старый Гейнеман возился с кустами роз, снимая с них солому и подвязывая их к новым, свежевыкрашенным подпоркам.

Солнце горячими лучами нагревало старые развалины. Молодые зеленые листочки спешили развернуться… Старик был сегодня вдвойне прилежен: он попросил на завтра отпуск, потому что собирался в Альтенштейн на свадьбу к внучке.

За чистыми блестящими стеклами виднелось лицо фрейлейн Линденмейер, которая разговаривала с маленькой Идой, укладывающей белье. Ида вернулась по просьбе Клодины, собиравшейся рано или поздно переехать в Нейгауз. Когда? Этого не знал никто. Барон все еще путешествовал, а его молодая жена носила глубокий траур по герцогине.

Сегодня она не понимала, что с ней происходит: с утра она носилась по всему дому и ни на чем не могла сосредоточиться. Маленькое хозяйство брата было в идеальном порядке, но она еще раз проверила и расходную книгу, и небольшую домовую кассу. Все валилось у Клодины из рук: она не могла писать, не могла даже заставить себя играть на фортепиано, что обычно успокаивало ее и доставляло большое удовольствие. Наконец, она решила, что лучше всего сегодня пойти погулять. Уже несколько дней она не видела Беаты и маленькой Леони… Может быть, Беата получила известие от Лотаря. Последнее его письмо было из Милана. Он и Клодина не переписывались: молодая женщина так хотела.

– Ведь мы можем все рассказать друг другу устно, – сказала она ему, – и это будет гораздо лучше, а я буду знать от Беаты, как ты живешь, здоров ли и где находишься.

Поднявшись наверх к Иоахиму, она простилась с ним.

– Куда ты? – спросил он.

– К Беате, Иоахим.

Он встал и с любовью посмотрел на нее.

– Скоро наступит время, когда ты совсем уйдешь! – сказал он.

– Я кажусь себе изменницей при мысли, что оставлю вас!

– Моя дорогая, ты и представить себе не можешь, как я рад, зная, что ты счастлива наконец! Ты хочешь идти в Нейгауз одна?

– Я не боюсь, Иоахим.

Клодина шла быстрым шагом, легко и свободно, как будто сзади у нее выросли крылья.

Она смотрела на бегущий рядом ручей, собравший остаток снега, на мчавшиеся по небу облака, и веселье и сосредоточенность сменялись на ее лице. Охваченная каким-то странным настроением, она вдруг проговорила вполголоса: «А если он уже приехал?»

При входе в парк Нейгауза она остановилась: в ветвях липовой аллеи шумел ветер, дом был безмолвен.

На мгновение робость сковала ее; с бьющимся сердцем и раскрасневшимся лицом оперлась она о столб ворот, не решаясь войти в парк. Снова явилось предчувствие: «А что, если он здесь?»

Еще никто не видел ее – это хорошо! Клодина подумала, что ей следовало бы вернуться, да, вернуться! И вдруг отступила в сторону: по аллее быстро мчался всадник. Она узнала его, несмотря на сгустившиеся сумерки, поняла, куда он едет, и невыразимое блаженство охватило ее. Однако он не должен был ее видеть.

Но тут же раздался тихий возглас: охотничья собака, бежавшая рядом с лошадью, узнала Клодину и кинулась к ней.

Лошадь тотчас же остановилась, всадник соскочил и заключил молодую женщину в объятия.

– Наконец! – сказал он. – И ты тут, благодарю!

Не в силах вымолвить ни слова, Клодина спрятала голову у него на груди. Когда они медленными шагами направились к замку, она наконец произнесла:

– Я почувствовала, что ты здесь. Когда ты приехал, Лотарь?

– Четверть часа назад, дорогая.

– Куда же ты ехал? – спросила она, и по лицу ее промелькнула лукавая улыбка, удивительно красившая ее.

– К тебе, Клодина, – просто ответил он.

Она счастливо улыбнулась ему.

– Теперь ты должен знать, Лотарь, что я всегда любила тебя. Благодарение богу, что он направил твое сердце ко мне.

– Направил к тебе? – взволнованно повторил он. – Я полюбил тебя с того дня, как неожиданно встретил у матери-герцогини. Помнишь, ты пела «Фиалку» Моцарта?

– И потом: «Если хочешь отдать мне свое сердце!» О, помню ли я! Но, Лотарь, если ты уже тогда любил меня…

– Не спрашивай, Клодина, – остановил он ее, – тут лежат те мрачные годы, когда я страдал больше, чем могу сказать.

Она замолкла, снова посмотрела на облака и крепче прижалась к нему. Рядом с ней с другой стороны шла собака, а позади лошадь, которую Лотарь держал в поводу.

– Еще одно, – сказала она, взглянув в его взволнованное лицо. – Лотарь, если ты любил меня, то зачем делал мне больно своими колкостями, зачем унижал меня в моих собственных глазах, так что я приходила в отчаяние?

Он с улыбкой посмотрел на нее.

– Ах ты глупышка! Потому что сердце мое терзалось ревностью и страхом, потому что я страдал от любви к тебе, предвидел, что могло и должно было случиться. Я знал свет и его испорченность, знал, что, напав на тебя, клевета и низость втопчут тебя в грязь. А ты, упрямый ребенок, сделала для меня почти невозможным охранять тебя: наконец, потому что ты не хотела меня понять… Но все это прошло. Теперь ты моя, и я могу быть твоим руководителем, слава богу!

– Слава богу! – как эхо, тихо повторила она.

Лошадь опустила голову и пошла одна к конюшням. Они поднялись по лестнице, и барон Герольд отворил дверь.

– Войди в свой дом, Клодина, – взволнованно сказал он. – Мы будем жить в нем, а не там, в свете, если ты согласна.