Якоб вздохнул и продолжил:

— Кое-что в этом деле не укладывается у меня в голове. Почему некто поднимает на девушку руку, с яростью, не останавливаясь ни перед чем, колет, режет и больше не делает ничего? Ясно, что при таких фактах несколько людей подумают на тебя. Но ведь есть и старики, страдающие немощью, что приводит их в ярость. Может, какой-нибудь импотент подобным образом вымещал свою злобу. Но каким чудовищным запасом ненависти нужно обладать, чтобы так отделать бедное существо, не способное защищаться.

Неторопливо прогуливаясь, они сделали изрядный крюк и уже в темноте вернулись домой. Якоб зажег лампу рядом с входной дверью. При вспыхнувшем блеклом свете на душе стало немного легче. Он приготовил ужин, затем еще некоторое время посидел вместе с сыном на кухне. Но, оказавшись дома, Бен снова стал всего лишь Беном. С заметным беспокойством его взгляд перескакивал с предмета на предмет: поверх стола, над шкафами, по лицу Якоба, остановившись наконец снова на двери.

— Самое большее — одна неделя, — пытался успокоить его Якоб. — Так она обещала. Завтра рано утром ей сделают операцию, во второй половине дня мы ее навестим. Только в больнице ты должен хорошо себя вести. А через неделю, в это же время, мы снова будем здесь сидеть втроем. Даже если она еще не сможет управляться, как раньше, — главное, она будет снова с нами.

Около десяти Якоб отвел его наверх и на полчаса засунул в ванну. Еще одно средство, помогавшее Труде справиться с некоторыми его настроениями. И на Якоба, на полчаса удобно устроившегося на крышке туалета и выкурившего сигарету, купание сына тоже оказало некоторое действие. Потом он насухо его растер и, протерев кончиком полотенца между пальцами ног, вызвал довольное хихиканье. Когда Якоб наконец отправил Бена в кровать, то он уже был твердо убежден, что обладает определенной сноровкой, необходимой в данной ситуации.

Он тоже отправился спать, еще некоторое время полежал и с мыслью о том, каково сейчас Труде, заснул. Ровно в три ночи он проснулся от хлопанья двери. Поднялся сильный ветер. Стучала входная дверь, запертая Якобом на ключ, которую Бен отпер и, покинув дом, неплотно прикрыл за собой.

Поворачивать ключ в двери он научился в доме Лесслеров. И по всей вероятности, установил связь между кровоточащими ранами девушки в воронке и светлым «мерседесом» и во второй раз осознал, что другие не делают никаких различий между животным и человеком и человеческая жизнь имеет не больше значения, чем жизнь курицы или кошки.

Он был невиновен перед Урсулой Мон, невиновен перед цыплятами, сдохшими в его руке, гусеницами, жуками — каждой жизнью, загубленной в карманах его брюк. Виновата была только сила его кулаков. Но его голова не могла ни управлять ею, ни сдерживать ее, так как в ней просто отсутствовал механизм управления и торможения.

Голова словно лабиринт, в котором никто не мог найти правильный путь и достичь цели. Он — определенно не мог. Он только вечно ходил по кругу, приводимый в движение путаными желаниями, стремлениями и страхами. Нежность — ничего другого он никогда не хотел. И находил ее в большинстве случаев, только прижимая к щеке пушистые комочки с перьями, испытывал, когда крохотные зверьки барахтались в его руках и щекотали. Он был хранителем, собирателем, охотником, всегда в поиске радости и удовольствия. И как часто вместо радости он сталкивался с болью.

В середине запутанных ходов его лабиринта имелось одно «светлое помещение» — память. Там он хранил накопленный жизненный опыт, все свои переживания и противоречивые поступки других. Ничто не отсортировано, но все так живо и реально. И самым большим противоречием, превосходящим все остальное в его жизни, была его мать — его защита и его погибель.

И вот мать села в машину, несущую кровь и разложение. Все усугублялось еще и тем, что она взяла с собой чемодан. Чемодан уже находился в «светлом помещении». Один, уходя из дома, несла Анита, другой — Бэрбель. Ни чемоданы, ни сестры не возвратились. Не то чтобы он особенно жалел об их отсутствии, но дома их больше не было. И отец мог говорить и объяснять ему все, что угодно.

Посреди ночи он не выдержал, встал с кровати и отправился искать мать в местах, где, по его представлению, она могла находиться. Сначала он побежал к воронке. Там ее не было. Затем — к яблоневому саду; дрожа от холода в одной пижаме, протиснулся под колючей проволокой и пополз к давно заваленной шахте. Не похоже, что туда еще могли кого-нибудь сбросить. Но нельзя было знать наверняка. Они часто делали самые невозможные вещи, которых он от них никак не ожидал.

Для него люди были странными существами, разрушителями, чье поведение он был не в силах постичь. И они не хотели его понимать, как бы он ни старался вразумительно и ясно говорить словами, о которых точно знал, что они единственно правильные.

Имелось много причин, почему он не пользовался другими словами. В течение первых лет жизни он находился под строгим надзором бабушки, и никто не позаботился сказать ему, что стол — это стол, а кровать — кровать. И позже, когда он сам догадался о названиях предметов, он уже больше не доверял словам. Слишком много среди них было ошибочных, слишком много — не поддающихся классификации и несколько — относящихся непонятно к кому. Как он мог называть Труду мамой, если Альберт Крессманн этим словом называл Тею, Дитер Клой — Ренату, а на дворе Лесслеров оно относилось к Антонии?

Горюя по Труде, он полночи пролежал на животе на заиндевевшей траве, пытаясь раскопать голыми руками жесткую, промерзшую землю. В какой-то момент он сдался, пролез под забором в бывший сад Герты Франкен, который никогда не был настоящим садом. Он искал ее в густом кустарнике, слонялся в зарослях, жалобно стонал и плакал в ночи «прекрасно?», в то время как отец рыскал по местности в его поисках.

Безнадежное предприятие. Якоб даже не знал, в каком направлении улизнул сын. В то время как Бен, спотыкаясь, бродил по воронке, Якоб бежал к перекрестку, решив, что Бен выберет путь, по которому уехало такси с Трудой. В ушах шумел и свистел ветер, каждый крик оборачивая в фарс. Но Якоб продолжал изо всех сил кричать, напрягая легкие, водить лучом карманного фонаря в ночи и бороться с порывами ветра.

Затем Якоб побежал к воронке, к пролеску и обратно. Больше всего его беспокоило, что на Бене была надета только тонкая фланелевая пижама. А он, несмотря на физическое напряжение, мерз даже в толстой куртке на подкладке. Мысль о том, что Бен умрет от холода, не покидала его.

Только в пять часов утра Якоб нашел сына под грушей, промерзшего до костей, лязгавшего зубами, дрожавшего всем телом. Он помог ему встать, надел на него свою куртку, дотащил до дома, усадил в горячую ванну и затем уложил в кровать.

В то время как Труда лежала на операционном столе, Антония, склонившись над Беном, взглянула на показания термометра и решила, что необходимо вызвать врача. Однако, кроме свечек, понижающих температуру, и обертывания икр, врач не дал никакого совета.

Весь день и всю ночь Якоб просидел у кровати сына, время от времени засыпая на минуту и просыпаясь каждый раз, когда Бен начинал метаться, стонать, плакать или внезапно кричать: «Руки прочь! Сволочь!»