прозвучать столь же малоприятное предложение: «А не пойти ли тебе пройтись, чтобы нагулять аппетит к обеду?» Больше всего ей хотелось улечься, хотя она встала всего пару часов назад после вполне сносной ночи. «Так я и сделаю», — сказала она себе.

Как раз в этот момент отворилась дверь и в проеме появилось серьезное заискивающее лицо. Дороти хотела занять пять шиллингов до четверга: у Чарльза не осталось пенициллина. Она вошла в комнату, чтобы помочь Амабель найти ее кошелек, такой тонкий и темный, что был почти невидим, хотя Амабель была уверена, что он, как всегда, положен поверх одного из рядов книг. «Но на какой полке?» — спросила Дороти, и Амабель пришлось признать, что она пользовалась разными полками, иногда выбирая для этой цели ряд высоких томов в самом низу, а иногда собрание Троллопа. На этот раз кошелек лежал поверх словарей и справочников.

— Хотела бы я знать, чего ради я храню санскритский словарь моего отца? — спросила Амабель.

— Чтобы класть на него кошелек, — ответила Дороти.

Амабель высыпала горсть монет в ладонь невестки.

— Не лучше?

— Стоит пройти одному, как вскочит другой, — жалобно сказала Дороти. Фурункулез Чарльза был чем-то вроде совместной тайны двух женщин, о которой никогда не упоминалось в его присутствии.

Дороти ушла, тихим движением, но плотно затворив дверь, и теперь Амабель была уверена, что никто не потревожит ее до обеда. Она подошла к книжным полкам, желая выбрать какую-нибудь книгу, читанную несчетное число раз, но не слишком недавно. Ее правая рука начала путь с буквы А, двигаясь от «Арабских ночей» к «Доводам рассудка», и остановилась на мгновение, чтобы взять со своего места «Мэнсфилд Парк»[106] и переложить книгу в левую руку. Потом правая рука продолжила свой путь, задерживаясь на «Проселке»[107], лондонском дневнике Босуэлла[108], «Неспокойной гробнице»[109] — все, все слишком знакомо. «Эгоист»[110] стоял на букву Е, и она отправила его на свое место, тремя полками ниже. Почувствовав, что движение получилось слишком грубым, она с раскаянием погладила корешок книги, прежде чем пропустить длинный ряд книг на D и затем, совершенно пренебрегая Фрейдом и Флобером на букву F, остановилась на G. «Любовь»? «Назад»[111]? Не для чтения в постели. Ищущая рука опустилась: «Мэнсфилд Парк», пожалуй, годится.

Огромная красного дерева кровать Амабель удобно вписывалась в продолговатый альков, позволявший в считанные мгновенья превратить спальню в гостиную — достаточно было задвинуть тяжелые синие занавески, и кровать со шкафом для белья исчезали из виду. Теперь она, напротив, раздвинула их и, с трудом откинув тяжелое покрывало (и когда это Дороти нашла время убрать постель?), улеглась на одеяло, не снимая халата, и натянула плед по самые плечи. В комнате с задернутыми шторами было темно, и она включила настольную лампу, прежде чем откинуться на подушку и открыть книгу на первой главе. «Около тридцати лет назад, — читала Амабель, — мисс Марш Уорд из Хантингдона, владевшей всего семьюстами фунтами, посчастливилось пленить сэра Томаса Бертрама из Мэнсфилд Парк, что в графстве Нортхэмптон, и быть, таким образом, возведенной в достоинство жены баронета со всеми приятными последствиями в виде прелестного дома и крупного дохода».

Царапание у двери и короткое тихое повизгивание заставили Амабель поднять голову. Она могла не услышать электрического звонка, но смиренная мольба Вогса впустить его никогда не проходила мимо ее слуха. Когда она открыла дверь, пес поколебался на пороге, глянул призывно вверх, жалобно — вниз и наконец, понурив тяжелую голову, виляя лохматым хвостиком, вошел в комнату и выжидающе остановился на краю ковра, пока Амабель закрывала дверь и допускала его к себе. Тогда только он проковылял к креслу в другом углу комнаты и там вновь остановился, дожидаясь разрешения запрыгнуть. Короткий прыжок, казалось, потребовал от него усилий, и, очутившись на мягком сиденье, он лег на бок, вяло согнув передние лапы и сцепив их с задними. Краешек розового языка и один блестящий зрачок были единственными светящимися точками на его плотном черном туловище. Амабель попыталась расшевелить его ласковыми и глупыми словами, но ничто не блеснуло из щелки за нависшими бровями, лишь один раз вильнул кончик хвоста. Боге спал. «И я тоже засну», — сказала Амабель.

Открыв глаза в густом мраке, Амабель включила лампу и с удивлением обнаружила, что уже половина первого. Она не могла точно припомнить, когда выключила свет, но было ясно, что проспала она полдня и полночи. С одной стороны, это неплохо, но с другой — как ей справиться с теми часами, что еще оставались до рассвета? Она откинула плед, встала с постели и раздвинула шторы. Комнату залил свет, и она поняла, что проспала не более полутора часов. Вогс выпрямился на сиденье кресла; уши его стояли торчком, как две башенки. Увидев Амабель, он спрыгнул на ковер и затрусил к двери, очевидно возбужденный отрывочными звуками в кухне. Амабель прислушалась — конечно же, Том. Выпустив Вогса сквозь узенькую щелку, она тихо прикрыла дверь, не выглянув из комнаты. Отчасти она поступила так, потому что не хотела, чтобы ее видели мятую и взъерошенную после сна, но, помимо того, она решила не делать «события» из возвращения Тома. А продолжительное рычание и истерический визг подсказали ей, что Вогс пресмыкается перед вернувшимся блудным сыном (ее-то он не встречал с таким восторгом, когда она возвратилась после летнего отдыха).

Теперь Том был дома, и по распорядку за этим должен был следовать обед. Амабель пора было одеваться, но вместо этого она сидела на краю кровати, пытаясь припомнить свой сон. Отдых не освежил ее, более того, она чувствовала наступление депрессии. Подобно больному, не знающему, какую таблетку принять, прежде чем он разберется, откуда исходит его боль, она пыталась определить источник своего беспокойства. О рыцарь, что тебя томит?[112] Все возрастающая тревога была слишком сильна, чтобы приписать ее обычным неурядицам. Опыт подсказывал, что нестерпимая тревога всегда связана с чувством вины, и ее мысль, пропутешествовав в прошлое, быстро остановилась на рассказе, который ей не дали закончить. Это была та самая история, которую она когда-то рассказывала матери, и закончила она рассказ на том же самом месте, не зная тогда его окончания. Теперь, почувствовав озноб от беспечных слов Дороти «это может случиться с…», понуждаемая неподкупной памятью, она волей-неволей вспомнила страдальческий взгляд своей матери, который вызвала рассказанная история. Но мама, бедняжка, беспокоилась напрасно. Затяжная болезнь, разрушительный паралич, которых она так боялась, миновали ее; она умерла без малейшего предвестника, мирно (кто может это