По этой же причине Джек не сомневался, что сотрудник Федерального бюро, с которым доведется работать короткое время Александру, наверняка лишен комплекса сугубого законника, а значит, и проблемы с ним не возникнут. Уж, во всяком случае, Джеку Турецкий мог верить вполне, он тут был не гостем, а своим и, более того, облеченным важнейшими государственными секретами. Что не мешало, однако, ему оставаться «своим парнем», но опять-таки все в тех же «разумных пределах».

Джек выдал все свои телефоны на случай крайней необходимости, забрал жену и уехал. Покинули гостеприимный дом и другие гости, Турецким особо никто не интересовался — российская экзотика уступила место трезвому прагматизму. Правда, на вопросительный взгляд одного из гостей Кэтрин с легкостью ловкого игрока в пинг-понг заметила, что сама позаботится о ночлеге своего гостя. Так что возможные предложения довезти его в его отель, или где он там устроился, отпали сами собой.

Александр поднялся в отведенную ему комнату.

В нижнем этаже дома наконец все успокоилось, и погас свет, и, когда он уже находился в постели, появилась наконец Кэт, словно изображая хитрую девчонку, удравшую из-под опеки строгих родителей для того, чтобы вволю отдаться запретным, естественно, но такие изумительным искушениям, от которых не только голова кругом, но и все остальное.

— Ты не устал? — спросила она. И добавила, для того, видно, чтобы расставить все, как говорится, точки над «і» и прочими необходимыми буквами: — Это мой первый и последний к тебе сегодня вопрос.

И Турецкий засмеялся, вспомнив по аналогии анекдот про одного еврея, который явился в аэроклуб, чтобы совершить свой первый в жизни прыжок с парашютом. А после удачного приземления он потребовал, чтобы инструктор записал ему два прыжка — первый и последний.

Он не преминул тут же поделиться причиной своего смеха с Кэт, и та тоже зашлась в хохоте, а когда оба они вдруг словно осознали, что уже происходит, всхлипы смеха плавно уступили место всхлипам страсти…

«Красотка Кэт»… А ведь она была не самой красивой в том, первом выпуске. Куда изящней и привлекательней ее казалась, например, француженка Марго Ляффон, другие девушки в группе. Но именно на ней остановил тогда свой взгляд Турецкий, почувствовав в этой мулатке, вероятно, то, к чему стремился всю жизнь, обладая разными женщинами. И она это поняла. И однажды они оказались вдвоем после сложной и чрезвычайно опасной операции, которую только что завершили. Это было на окраине Тель-Авива, где группа «Файв левела» ликвидировала гнездо международных террористов[5].

И первичный мужской интерес быстро сменился благодарной и нежной привязанностью, не требующей, однако, никаких кардинальных перемен в жизни. После этого они изредка встречались, помогали друг другу по служебным делам, когда в том была необходимость, Турецкого такое положение устраивало вполне, а что об этом думала Кэт, он как-то не задумывался. Правда, однажды она проронила вслух: «Эх, Сашка, бросил бы ты все на свете, да женился на мне, и был бы, как у Христа… где?» Он объяснил Кэт, что означает находиться «за пазухой», и больше к этому вопросу они не возвращались.

Нет, позже она как-то заметила, видимо, тщательно подыскивая нужное ей русское слово:

— Я тогда немного разгорелась, да?

Турецкий внимательно посмотрел на нее и сообразил, о чем она думает.

— Лучше сказать: немного погорячилась.

— Да? Интересно…

Но это совсем не значило, что потом она его не любила и не отдавалась ему всякий раз с жаркой, поистине африканской страстью.

Но всему приходит конец, даже «африканским страстям»…

Милая стюардесса привлекла внимание пассажиров к тому, что их самолет через пять минут совершит посадку в одном из старейших и красивейших городов Америки, в столице Новой Англии, великолепном Бостоне!

Рейс неожиданно оказался коротким. И дело не в том, что по чьей-то воле изменилось расстояние от Нью-Йорка до Бостона. Просто Турецкий не мог избавиться от ощущения стремительности, с которой развивались события в рассказе того самого профессора Купченко, уже немолодого человека, к которому его направила Кэтрин Вильсон. Пожилой профессор говорил медленно и негромко, как это принято у опытных юристов, но столько экспрессии, силы и боли было в его словах и в каждой паузе, что Турецкий ощутил себя зрителем, настороженно застывшим у экрана телевизора, на котором развивалось бурное, стремительное и в то же время несущее важный смысл действие.

Александра Борисовича с первых же минут поразила фраза: «Эмигрантом надо родиться. Стать им невозможно. Для этого надо поменять кожу, а она у меня с рождения одна-единственная».

Произнеся эти слова, Роман Романович Купченко поднял руки, потряс ими в воздухе и добавил: «И я ее, единственную, ношу с тех пор». Турецкий все понял. Шкуру меняют змеи и, наверное, подонки типа Липского. Человек не меняет ничего. Сам не меняет. За него это делают другие люди и неподвластные ему обстоятельства. Особенно в эмиграции.

Турецкий закрыл глаза. Самолет совершал свой бешеный прыжок из Нью-Йорка в Бостон, а он в этой захватывающей скорости, нагнетаемой могучим двигателем, различал совершенно иные движения: случайные, дерганые, почти конвульсивные. Следуя рассказу Романа Романовича, Александр Борисович прокручивал на экране сознания собственное кино, которое одновременно принадлежало и Купченко, и ему, первому помощнику генерального прокурора. Они оба были юристами, однако профессиональное единство не брачные узы и тем более не бандитская шайка, сплоченная законом омерты или клятвой: «Сука буду!» Жизнь у человека, как и у дерева, развивается в разные стороны: вверх, вбок, по прямой и по косой. Даже вниз они идут одинаково, человек и дерево, — в землю.

Но если для нормальных людей это развитие от первого писка до гробовой доски во многом предсказуемо, то для эмигрантов, если они стали таковыми по воле случая, движения по жизни чаще всего непредсказуемы. И ему, важному российскому прокурору, смолоду трудяге, и успешному американскому юристу Купченко, так и не ставшему иностранцем, все равно как Востоку и Западу у Ричарда Киплинга, «вместе никак не сойтись». Вернее, не могли сойтись и эти двое: Купченко и Липский.

Они встретились в таксопарке еще молодыми и не погрузившимися в безнадежность. На Липском были белые штаны с едва заметными разводами на тех местах, где пот наиболее зол. Красная рубашка с отложным воротником, соседствуя с этими белыми и слегка пятнистыми штанами, превращала Леву в жиголо-неудачника.

«Есть такая порода мужиков, — сказал Роман Романович, — их надо бояться». Но, оказывается, тогда Купченко этого еще не знал. Он никогда и ничего не боялся, не потому, что был храбр, как Ричард Львиное Сердце, или безумен, как Гамлет. В эмиграции, в Штатах, Роман Романович оказался вроде бы по собственной воле, но какая это, к черту, воля, если малейшего реального представления об эмиграции он не имел. О стране, в которой он оказался рядом с жиголо-неудачником, он знал только одно: «Америка России подарила пароход!»