Атрыганьев постучал вилкой по бокалу, призывая внимать ему.

— Дамы и господа! — сказал предводитель. — В лице нашего губернского начальства мы имеем два возраста государственных мужей — старого и молодого… Нет слов, чтобы выразить благодарность нашему дорогому Симону Геракловичу за его многолетние труды на благо и процветание нашей губернии! Великий монарх, оценив его службу, вскоре с высоты престола призовет его к новым высоким доблестям…

— В сенат, господа, в сенат! — уточнил Влахопулов, придвигая к себе бочонок с икоркой.

Атрыганьев широко размахнулся бокалом:

— Но мы не забудем нашего доброго Симона Геракловича! И пусть одна из улиц нашего города отныне станет называться улицей сенатора Влахопулова… Уррр-а!

Восторженный гул прошел над розовыми балыками, на бочатами с разносолами. Из богатых рам завистливо взирали на закуски усопшие властители Уренска, хорошо знавшие во времена оные вкус в еде и питии.

Поднялся губернский архитектор Ползищев и развер1гул бумажку с заготовленной речью.

— «Посмотрите на эти лики, дамы и господа! — прочитал он (и все невольно посмотрели один на другого). — Вот они, великие предшественники, неустанными трудами воздвигавшие в поте лица своего благополучие уренского дворянства… Вот они, ближние нам по времени начальники и благодетели! Среди таковых мы уже можем лицезреть изображение нашего дорогого Симона Геракловича!»

Не довольствуясь портретом, все посмотрели и на живого губернатора, зачерпнувшего как раз грибков на свою тарелку.

— Да будет вам, — заскромничал Влахопулов. — Неужто не надоел вам еще?..

— Приготовьтесь, — шепнула Аннинская Мышецкому, — сейчас и вас показывать станут.

— Что поделаешь, без працы не бенды кололацы!

— «Не в укор Симону Геракловичу, — продолжал губернский архитектор, — все же надо признать, что наш молодой вице-губернатор многое сделал за этот короткий срок. Вспомните, господа, хотя бы устройство мостовых!»

В конце стола кто-то глухо простонал, как от боли.

— «Но почему мы не видим здесь его достойного изображения? — воскликнул уренский Палладио и снова уткнулся в бумажку: — Да, почему? — вопросил он с пафосом. — Почему великие мастера кисти, хотя бы Репин или Бодаревский, до сих пор не отобразили его на туго натянутом холсте, этом благородном материале? И здесь, в присутствии лучшей части уренского дворянства, мы заверяем вас, дамы и господа, что портрет князя Мышецкого вскоре украсит стены благородного собрания!»

— Браво, князь, браво! — захлопали дамы. Мышецкий, стыдясь смотреть на Додо, кратко ответил:

— Благодарю вас, уважаемые дамы и господа! Пью за ваше и особо за здоровье почтеннейшего Симона Геракловича…

Влахопулов оставил свои грибки и широко размахнулся для отеческого поцелуя. Чиколини дал знак на хоры — и музыка исполнила туш. Облобызав своего преемника, Влахопулов строго заметил собранию:

— Вы его тут не обижайте… без меня! Я прослежу мне из сената далеко видать будет.

На это предупреждение дворяне бодро откликнулись звоном ножей и вилок. Захлопали, выскакивая, пробки. Появились первые пьяненькие и глупенькие. Конкордия Ивановна еще больше похорошела от вина. Додо пила наравне с Атрыганьевым, быстро мрачнея под хмелем, и Мышецкий, уловив момент, шепнул ей:

— Остановись, Додушка…

Монахтина вскоре вышла из банкетной в зал, поискала кого-то глазами и смело направилась к Иконникову. Крепко стукнула его по плечу собранным веером:

— Мой друг, ты кое-что нашел, а я кое-что потеряла.

— Объясни, милая.

— Что ж, пожалуй!.. Осмотрись вокруг — и запомни глаза женщины, которая смотрит на тебя влюбленно.

Геннадий Лукич поднялся и оглядел зал. Алиса Готлибовна стояла за столом лотереи, среди букетов и фарфоровых китайцев, и Геннадий Лукич перехватил ее избегающий взгляд.

— Случайность, — сказал он и снова сел. — Ты, Конкордия, всегда умеешь улавливать случай.

— Так научись и ты, дружок.

— Перестань. Никогда этому не поверю. Чтобы княгиня, урожденная баронесса Гюне фон Гойнинген и… я, пусть даже первой гильдии!

— Глупый, — сказала женщина с упреком. — Поверь мне: женщина всегда только женщина, и — не больше!..

Монахтина с треском раскрыла веер и, поддерживая пышный бок платья, удалилась. Сначала она заглянула в буфет. Не мешает проверить — что там?

Трезво-спокойный Ениколопов угостил ее виноградом прошлого урожая, пересыпанным опилками.

Монахтина вытерла одну, ягодку, раскусила ее на белых и ровненьких зубах:

— У-у, дрянь-то какая!

— Зато даром. Мы, дворяне, ведь это любим.

Конкордия Ивановна подластилась лисичкой:

— Вадим Аркадьевич, слышала я, что вы дворянин очень древнего рода?

— Да, мой предок, вшивый татарин Ениколоп, выехал на Русь из Золотой Орды — как раз из этих мест, где ныне благоденствует Уренская губерния.

— А почему вы не князь? — спросила женщина.

— Видите ли, дорогая, — серьезно пояснил эсер, — мой пращур имел неосторожность выехать на Русь зимою. Кто выезжал летом — тому давали княжество, а кто выезжал зимою — того одаривали шубой. С тех пор я нигде и никогда не мерзну. Однако что это вас так заинтересовало?

— А ведь вы могли бы тоже стать губернатором! При вашем уме и родовитости…

— Зачем мне это? — возмутился Ениколопов. — Мне более нравится быть губернатором подпольным.

— Что-то я не замечаю плодов вашего управления Уренской губернией, — хитренько сощурилась Конкордия Ивановна. — А хотелось бы понаблюдать…

Рука хирурга больно и крепко стиснула запястье уренской куртизанки. Стрельнул он в нее глазами, сказал шепотком — страстно:

— Еще увидишь…

Тем временем за картежными столами началась игра. Симон Гераклович, слегка осоловев, с хрустом распечатал свежую колоду. Справа от него уселся Такжин, слева — архитектор, и не успели они опомниться, как напротив губернатора уже сидел Осип Донатович Паскаль.

— Штоссик? — сказал он, потирая ручки. — По маленькой?

— Прыток ты, брат, — недовольно заметил Влахопулов. — Затем и бьют тебя. И еще бить будут… Ну, сдаю, господа!

Раз, два, три, четыре, пять — Паскаль равнодушно загреб картишки, не спешил раскрыть их. Когда Генрих фон Гувениус робко приблизился к игрокам, запрещенный штосс был в разгаре.

Денежки — крест-накрест — передвигались по сукну.

— Еще, — сказал Влахопулов и подсунул под шандал еще одну бумажку в двадцать пять рублей достоинством.

— И я прибавлю, — вздохнул поклонник Ренессанса…

На родственника вице-губернатора не обращали внимания. Видали, мол, таких — барахло собачье! Ты, мил человек, сначала заяви себя, чем можешь. А заявишь — тогда мы с тобой и разговаривать будем.