— Начинайте! Быка за рога — и дело с концом. А я покачу бочки…

Мышецкий поднялся на груду шпал:

— Произошло обидное недоразумение, — сказал он, резко сдернув пенсне, словно опуская забрало. — Губернское управление, учитывая требования дороги, сочло своим непременным долгом…

Сущев-Ракуса взбежал на шпалы, почти грубо оттолкнул вице-губернатора в сторону.

— Что вы, князь? — сказал он ему. — Разве же так надо разговаривать? Уступите уж мне…

Полковник выгнулся над шпалами, словно его переломили пополам, и вдруг злобно рявкнул в это скопище халатов, тюрбанов и тюбетеек:

— Сволочи! Вешать буду…

Мышецкий вздрогнул — что он, с ума сошел? Толпа глухо зароптала. Острые мотыги, отточенные в земле до слепящего блеска, сверкнули над людьми клинками.

— А ты давай не галди! — продолжал полковник. — Я точно сказал: вешать буду всех духанщиков, как собак. Пусть только попробуют обидеть вас — честных бедняков, которые в поте лица своего… И вот, пока я не кончил говорить с вами, ребята, духанщика Мамукова буду сечь за все плохое, что он сделал для вас…

Оказывается, у жандарма все было наготове. Взмахнул он рукою:

— Начи-най!

Блеснул под насыпью зад духанщика, свистнули два ремня, и дико вскрикнул человек под первым ударом.

— Но мать в вашу… — погрозил Сущев-Ракуса толпе, — вы русского царя не обижайте! Он уже скорбит сердцем, когда я рассказал ему по проволоке, что вы бросили насыпь… Царь, он — добрый султан и желает добра всем — и русскому, и калмыку, и киргизу. И тебе, ходя-ходя!

Истошно орал под насыпью духанщик, простеганный до самых печенок, и Аристид Карпович с хохотом показал на него с высоты штабеля:

— Эва, как его разбирает… Будет помнить, обормот окаянный! Это не я, сам мудрый аллах наказывает его… А ну вот ты, — позвал Сущев-Ракуса русского деда с лопатой, — Чего ты едало там свое разеваешь? Иди-ка сюда, кривая харя! Вышел дед с одним глазом (да и тот с бельмом), тряхнул колтуном волос.

— Ну и кривой, — согласился дед. — Так и што ж с того, ежели крив? Выходит, и жрать не надобно?

— Иди сюда!

Воткнул дед лопату в землю, шагнул на шпалы — бесстрашно встал рядом с жандармом.

— За слова — спасибочко тебе, служивый. А деньга? — спросил он. — С середы самой-тко не жрамши сидим… Эва, гляди-ка!

Мужик задрал рубаху, обнажая впалый живот с подтянутым пупком, показал его жандарму. Потом развернул живот на толпу.

— Рази же это закон такой есть? — спросил он зычно. — Чтобы человеку усохнуть дали…

Сущев-Ракуса мигнул, и перед ним легли мешки с деньгами.

— Сколько тебе… Цицерон лыковый?

Дед затолкнул под штаны рубаху. Прикинул:

— Да с остатней недели, почитай, осьмнадцать копеек. Отдай и не греши!

Полковник протянул ему двугривенный, развернул мужика спиной и коленом треснул его под зад. Только сверкнули босые пятки, и дед покатился под насыпь, взбивая пыль.

— Подходи, ребята! — выкрикнул жандарм весело. — Всех оделим, подходи только…

Толпа радостно загоготала. А прямо вниз, навстречу голодным оборванцам катились, подпрыгивая, пузатые бочки с винищем. Из раскрытых дверей теплушки гребли под насыпь круглые, как колеса, чуреки. Полковник был в ударе — почти вдохновенный, он пересыпал свою речь скабрезными прибаутками, просаливал игривою матерщинкой.

Мышецкому тоже поднесли кружку с теплым вином.

— Пейте, — сказал жандарм. — Не обижайте их… Сергей Яковлевич глотнул вина; толпа подхватила его на вытянутых руках, подбросила в небо:

— Уррра-а… Алла… Алла-а… У-ааа!..

Рядом с ним взлетел губернский жандарм. Болталась его длинная шашка. Мышецкий падал на крепкие рабочие руки, снова взмывал в высоту и видел то блестящие носки своих ботинок, то далекое марево степей, куда убегала жидкая насыпь.

Когда «усмирение» было закончено, Сущев-Ракуса смахнул со лба пот и дружески улыбнулся:

— Вот так-то, мой милый князь! А то придумали: войска, ревизии, плетки… Выдрать всегда можно, да надо знать — кого драть в первую очередь.

Они покатили обратно. Аристид Карпович снял пропотелый мундир, отцепил шашку.

— Надоела, проклятая, — сказал он..

Мышецкий тоже скинул сюртук, почесал волосатую грудь. Отдыхали после нервного напряжения. Полковник ногою выдвинул из-под полки ящик с пивом, выбил пробку. Достал откуда-то один чурек, сдунул с него пыль:

— А я вот… разжился по бедности.

Разломил чурек на колене, протянул половину Мышецкому:

— Не побрезгуйте… Ехать-то еще далеко!

И совсем неожиданно прозвучало признание жандарма:

— Смолоду я скверно жил. Годам к тридцати только отъелся. Батюшка-то мой при Муравьеве-вешателе за восстание был сослан. Я и родился в Сибири… Жуть, как вспомню!

— Как же вы попали в корпус жандармов? — спросил Сергей Яковлевич, удивленный.

И с предельной ясностью ответил полковник:

— Как?.. Да купили, батенька вы мой…

Мышецкий был поражен откровенностью признаний.

Но жандарм не понял этого или просто не хотел понимать. Спокойно высосал пиво из бутылки, а пустую посудину выкинул в окно.

Глянул на вице-губернатора посветлевшими глазами.

— А вы, — сказал он, — совсем не умеете разговаривать с людьми, ниже вас стоящими.

Мышецкий пожевал чурек, скривил губы.

— Может быть, — согласился. — У кого же мне было учиться?

Сущев-Ракуса сфамильярничал, подмигнув ему.

— Виктор Штромберг — вот кто умеет говорить с темнотой разума нашего! О-о, князь, вы бы хоть раз послушали, как поет этот соловей, выпущенный из клетки Зубатова!

5

Выездной прокурор быстренько смотался из губернии обратно в Москву, и теперь Влахопулов должен был подмахнуть свою подпись, чтобы человека вешать не как-нибудь, под горячую руку, а по всей законности. Время военное, скорые дела отлагательства не терпят, а пост высокий, почти генерал-губернатор, — так что подпиши и не греши. Формальность, и только!

Но случилось невероятное: Симон Гераклович отказался утвердить исполнение приговора.

— Я, полковник, — заявил он жандарму, — еще никогда не душегубничал. Поймали вы с Чиколишкой этого масона — ну и вешайте себе на здоровье. А меня в это дело не впутывайте.

Никогда еще не видел Мышецкий полковника таким растерянным, даже погоны на его плечах повисли наклонно; жандарм худел и таял на глазах.

— Ваше превосходительство, — пытался убедить он губернатора, — это же глупая формальность. Но без вашей подписи приговор не имеет той силы, которая необходима для…