Билл приглушенно засмеялся. Он был агрессивен, но не суетлив. Однако сдержать смех он не мог; он напоминал ребенка, который, пытаясь не засмеяться, изображает недовольство.

— Это просто too much![51]— сказал он. — Я сразу тебя узнал. Ты ни черта не изменился, сколько лет прошло?

— Почти пять, — ответил Генри.

— Five years! Это too much,[52]— воскликнул Билл. — Я сегодня в ударе. Все как по маслу.

— Ты стал силен. Я давно о тебе не слышал. Мод писала пару месяцев назад… — сказал Генри.

— Мод здесь, Генри. Мод здесь!

— Здесь, в «Сек»?

— В Париже! — кричал Билл.

— Вы теперь вместе?

Он был под кайфом, и все шло как надо, но размах был уже не тот, что прежде, в Стокгольме, когда он разглагольствовал о Париже и большом джазе. Возможно, его утомила трудная и долгая карьера, уподобившая его жестокой и прекрасной музыке, а может быть, его смутило отсутствующее выражение лица, которым Генри встретил сообщение о том, что Мод в Париже. Взгляд Моргана словно заволокло пеленой. Билл рассказывал обо всем, что произошло с «Беар Куортет», о гастролях в Дании и Германии, он говорили обо всем, что приходит в голову при встрече со старым другом. Но вдруг Билл заметил, что Генри его не слушает, что Генри не здесь, он увидел его затуманенный взгляд.

— Так вы теперь вместе? — повторил Генри. — Ты и Мод…

— Sucker! — воскликнул Билл. — Ну, время от времени.

— Как это — время от времени? — повторил Генри.

— Ну, до сегодняшнего дня, например.

— Вы поссорились?

— Ты же знаешь, каково перед концертом, — ответил Билл. — Нервы… А она собиралась на ужин с каким-то чертовым послом. Вечно ей надо быть на передовой. Будет Париж гореть — она побежит смотреть, такая уж дамочка. Ей тридцать стукнуло, кстати.

— Time goes by,[53]— заметил Генри.

— Но сейчас она уже, наверное, в отеле, — сказал Билл. — Отель «Иври», Рю де Ришелье. Иди к ней, Гемпа, ты должен повидать ее.

По-прежнему глядя перед собой с отсутствующим видом, Генри сделал большой глоток пива.

— Почему? — поинтересовался он.

— Потому что Мод самая красивая в мире женщина, и ты об этом знаешь.

— А что с Эвой?

— Замужем за таким же хмырем в галстуке, как ты. Дети.

— Слезай с креста, — мрачно произнес Генри. — Тебе не идет.

— Shit,[54]— отозвался Билл. — Я не мученик… есть сигарета?

Генри протянул портсигар с витиеватой гравировкой «В. С.» При взгляде на монограмму Билл заржал.

— Ты с ним встречался? — спросил Генри.

— Стернер тот еще бандит, — ответил Билл. — Лучший в мире мафиозо. Мод его девка, я ее сутенер. — Билл снова заржал, обнажив коричневые зубы, такие же испорченные, как их обладатель. — Но она лучшая в мире шлюха, и ты это знаешь. Ей годятся только настоящие тузы и херы. Тузы, как Стернер, и херы, как мы. — Новый взрыв ветхого, пустого смеха. Генри был готов лишиться чувств. Мечта была реальностью, а реальность — кошмаром.

— Тебе надо туда, Генри, — сказал Билл. — Отель «Иври», Рю де Ришелье. Это судьба. Рано или поздно надо вернуться. Так выходит, что сегодня. Ничто не мешает.

Генри, едва держась на ногах, пробормотал:

— Сначала… сначала надо позвонить.

Билл казался безумным режиссером.

— Чего, звонить? — переспросил он.

— Сначала надо позвонить, — повторил Генри.

— Ну так звони!

— Я прошу тебя, — сказал Генри. — Позвони, спроси.

Билл выдохнул столб дыма прямо в потолок, отхлебнул пару глотков пива из бокала, выставленного хозяином заведения, и хлопнул Генри по спине.

— О'кей, Buddy.[55]Я позвоню.

Разбитый и растерянный, Генри заказал еще пива. У него дрожали колени. Мысль о Мод, сидящей в одиночестве и ждущей его в номере отеля, была почти неприятна, шок убивал влечение. Весь Париж, вся Франция были на пороге переворота, революции бастующих рабочих и студентов, готовых захватить власть и сместить де Голля. Это брожение сотрясало Париж, как перегревшийся телепринтер, и посреди всего это сидел Генри, Генри-бульвардье сидел в средневековом подвале с крестовыми сводами и дрожал, но по сугубо личным причинам. Мир, в котором танцевали большие слоны, больше его не касался.

Билл вернулся из телефонной кабинки, спокойно улыбаясь.

— Зеленый свет, Buddy, — сказал он, опершись на плечо Генри. — Она только и сказала, что да, да, ДА! Все в порядке. У вас целая ночь.

— А ты всю ночь будешь висеть на кресте?

— Это не твое дело, — отозвался Билл.

— Ну, раз ты так хочешь… — сказал Генри.

Он протянул кулак, Билл хлопнул по нему ладонью, как делают чернокожие. Его вечер в «Боп Сек» просто-напросто удался. А что значит тридцатилетняя деваха из Стокгольма для того, кому рукоплескал «Боп Сек»? К Генри Моргану это не относилось.

Один вечер в конце мая шестьдесят восьмого Мод вместе со всей французской нацией провела, затаив дыхание от напряженного ожидания. Де Голль скрывался — звучали предположения о том, что он прячется в Коломби, чтобы выработать последний, гениальный план ответного наступления, вырвать оружие из рук врага. Скрывался и Генри Морган.

Мод лежала в одиночестве в номере отеля «Иври» на Рю де Ришелье, изнемогая от ожидания. Она ждала мужчину, который все не приходил. Позвонив из «Боп Сек», Билл и вправду сказал, что Генри в клубе, что он ничуть не изменился, что он держит путь к Мод. Та послала Билла к черту. Это была судьба.

Когда Генри уходил, публика в «Боп Сек» уже дошла до кондиции. Поэт прочитал смертную руну де Голля под бурные аплодисменты, вечер Билла удался. Возможно, он был на пороге истинного прорыва. Один продюсер уже выходил на связь. Поговаривали о записи пластинки. Генри не завидовал, хотя и чувствовал, что получил щелчок по носу. Что было бы с ним, останься он в Швеции и в квартете? Может быть, этот вечер в «Боп Сек» стал бы и его международным прорывом? Предложение записать пластинку, гастролировать, давать интервью «Джаз Хот», «Джаз Джорнал», может быть, даже «Даун Бит»! Что пользы в этих пяти годах на континенте, в этом долгом изгнании? Несколько набросков для опуса под условным названием «Европа. Фрагменты воспоминаний» — возможно, это и было нечто новое, оригинальное, но сколько дней и ночей он без толку провел в Лондоне, Мюнхене, Риме и Париже!