Все они жили в гигантской квартире на Карлбергсвэген, которую нашел Стене Форман, — довольно близко от «Корсо», «Норрас» и Дома профсоюзов, знаменитая осада которого должна была вскоре начаться. Собственно говоря, это было золотое время четверки. Стене Форман только что начал работать в газете своего отца, у него всегда были деньги. Нина Нег время от времени подрабатывала, а Вернер и Лео отвечали за интеллектуальную часть. Интеллектуальность выражалась главным образом в продолжительных вакханалиях, которые могли длиться несколько дней кряду.

Нина была единственной, кто занимался делом — практическим делом, борьбой, которая должна была объединить студентов и рабочих. Когда в газетах появлялись новые будоражащие репортажи о событиях в Токио, Берлине, Сан-Франциско и Париже, она вырывала большие фотографии и развешивала их на стенах огромной квартиры. Нина участвовала во всех демонстрациях, не разгибая спины трудилась у копировальных аппаратов, раздавала листовки и сидела на конференциях, где обсуждались новые стратегии. Несмотря на то что лично ее не слишком волновало, будет ли проведена реформа университетского управления, она симпатизировала бунтарям, ибо Власть оставалась все той же Властью. Нина почти перестала браниться, ее словарный запас пополнился революционными выражениями, которыми ей удавалось весьма искусно потчевать Лео.

Лео был верен идее нелояльности, которая однажды свела их с Ниной на неудобном диване на чердаке. Однако ему не находилось места в организованной борьбе. Он делал свое дело, как он сам говорил: «Я с большим удовольствием выпью или почитаю Гегеля, чем стану отыскивать фальшь в аргументах его последователей». Нелояльность как изящное искусство — таков был девиз Лео Моргана.

Когда оккупация началась, ни Лео, ни Вернера не было на месте. Пару раз они оказывались среди тайных фашистов в Парке призраков, и случаю было угодно поместить их фото рядом с одним из идеологов оккупации на первой странице вечерней газеты. Во время главных событий друзья переживали период бессмысленного пьянства. Дед Лео, старый Моргоншерна, скончался, поднявшись по лестнице собственного дома, и оставил небольшое наследство, которое внук с радостью пустил на ветер. Коллекция марок Вернера давно уже утратила всякую ценность, он пропил и прокурил все раритеты, один за другим, методично, как и положено опытному шахматисту. Никто не должен был знать, чем, собственно, занимаются молодые люди. Они скрывались от внешнего мира, по отдельности или вместе, прихватив целую батарею бутылок, чтобы опустошить их в глубоком молчании, в каком-то отчаянном благоговении, словно служа черную мессу для самого узкого круга посвященных.

Им не было стыдно, они делали свое дело и наблюдали за миром «von oben»[56]— по крайней мере, так казалось Нине. Она считала обоих приятелей чертовыми предателями. Они отмазались от армии, получив белые билеты, и продолжали с тем же успехом отмазываться от всего остального: им досталось наследство, а мамочки кормили их обедом, как только карманы пустели. Они были избалованными сопляками, особенно Лео. Его проклятые стихи, красивая болтовня о развивающихся странах, империализме и глобальной совести — все это было лишь болтовней. Разглагольствования об альтернативном рождестве и космической любви не стоили выеденного яйца. Лео в этом мире интересовала лишь одна вещь — он сам, малыш-вундеркинд любил только себя, не понимая, что вундеркинд давным-давно умер вместе с мифом о самом себе. Настала пора проснуться — весь мир проснулся и вскочил на ноги. Хотя на самом деле все было не так, это понимала даже Нина Нег. Просыпаться было поздно. Праздник отшумел.

Ссора назрела к концу мая шестьдесят восьмого, когда осада закончилась, бунт во Франции завершился невероятным триумфом де Голля, и все почувствовали бесконечную усталость. Нина Нег была влюблена в Стене Формана, и когда он повадился водить домой новых женщин, Нина не выдержала. Она буквально вышвырнула Лео на улицу. Ему пришлось переехать к брату Генри на Хурнсгатан. Вернер поддержал Нину, и Лео повернулся к ним спиной. Он намеревался продолжать делать свое дело.

Результатом этого драматичного и крайне фрагментарно описанного конфликта стало то, что летом Нина уехала за границу, в Амстердам — мекку наркокультуры. Она много лет собиралась отправиться туда и, наконец, отправилась. Так началось ее путешествие в ад. Вернер после ряда катаклизмов бестолково попытался примкнуть к какой-то бунтарской коммуне — в те времена бунтарское движение еще свирепствовало, — из которой, впрочем, индивидуалиста довольно быстро выгнали, что и определило конец его сомнительной политической карьеры. Вскоре и он осознал — после шахтерской забастовки шестьдесят девятого года, — что штудии ни к чему не приводят. Вернер решил выйти на большую дорогу жизни. Вернера ожидало падение с большой высоты.

Итак, оставшиеся на фестивале у Йердет до самого позднего вечера имели возможность увидеть настоящую андерграундную группу «Гарри Лайм», названную в честь главного маргинала сороковых.

Поздно вечером Стене Форман, этот неутомимый устроитель незабываемых хэппенингов, вытащил на сцену Вернера с гитарой, Лео-поэта и лихорадочную Нину-вокалистку. Произошло чудо: в лучших традициях Бадена и Повеля Стене вместе с Лео прочесали неблагочестивые стокгольмские джунгли, называемые «Болотом», и выудили из омерзительного наркоманского притона на Туннельгатан Нину Нег и Вернера Хансона, провонявших неисправным туалетом, заплесневелой едой и гнилыми матрасами; они притащили несчастных домой, откормили и подвергли домашней дезинтоксикации. Газетчик Стене имел связи во всех областях рынка. В его квартире на Карлбергсвэген состоялось своего рода примирение, усталые глаза Нины стали чуть менее усталыми, а через пару дней она ожила настолько, что снова стала радовать окружающих своей изумительной бранью. Белая горячка Вернера переродилась в прилив творческих сил: никогда не бравший в руки гитары Вернер научился брать три незатейливых аккорда, как никто другой. Все это стало похоже на старые добрые времена, и Лео выдавал хиты один за другим. Стене отвечал за административную часть.

Я сам был там и прекрасно помню «Гарри Лайм», особенно певицу с усталыми глазами: она двигалась совершенно особым образом — нервно, рывками, как марионетка на истертых нитях. Аккомпанемент был тяжелым, жестким и фальшивым, но это не портило выступления.

Исполненные песни были приняты на ура. «Military Service Minded» была песней протеста в духе «Кантри Джо энд Зе Фиш». Припев звучал так: «The generals can always buy / Some big and strong and bloody guy / But we will make it hard to find / A Military Service Mind…» — и публика подпевала.

Песня «Брезентовые фигуры» была галлюциногенной вещью, навеянной переживаниями Лео в период между сборниками «Лжесвященные коровы» и «Фасадный альпинизм и другие хобби». Речь идет о поздней осени шестьдесят седьмого, когда Лео начал изучать философию. В этом не было ничего неожиданного, ибо философия являлась родной стихией Лео, который находил все больше следов Власти в позитивизме естествознания и которого все больше привлекала подрывная деятельность. Поэзия и философия во многом близки. Истинная, большая поэзия поставляет материал для философии, сырье, теоретический цемент для строителей философских систем, которые фиксируют кирпичи понятий в своих небесных лестницах и соборах. Лео Морган чувствовал себя архитектором без проекта — ему требовалось стать философом.