Решетка склепа, к счастью, заперта на щеколду, которую я открываю, просунув исцарапанную руку между прутьями.

Скромное кладбище сонно дремлет под опавшей листвой. Среди жухлой травы белеют поросшие мхом каменные надгробия, тропинки расчищены, но пусты. Невдалеке за оградой виднеется двухэтажное здание с желтой штукатуркой, местами отвалившейся и обнажившей кирпичную кладку. Между жизнерадостными клумбами раскинута сушилка для белья, цветастые простыни и наволочки колышутся на ветру. Дом выглядит обитаемым, и я иду к нему, оставляя за спиной могилы – у меня нет ни документов, ни денег, я не говорю по-венгерски, но, возможно, хозяева хоть немного понимают английский, и я смогу попросить стакан воды, а заодно и выяснить, куда меня занесло.

Чем ближе я подхожу, тем реже становятся ряды могил, однако возле самых ворот их аскетизм внезапно разбивается стеной памяти, полукругом окружающей статую печального ангела. К мемориалу ведут узкие ступени, по обе стороны в гранитных вазах покачивают кровавыми головками последние осенние георгины.

Мемориал не озаглавлен. Это просто имена, и их не слишком много. Есть здесь и уже знакомые мне Хедегюши, погибшие после войны, и Király Tamás, katonaorvos – врач, догадываюсь я, – ненадолго их переживший, и некая Elizaweta Chetverğŏva (1947).

Елизавета Четвергова, которая умерла за два года до своего рождения.

«Влюбленные боги не помнят о времени. Какой смысл считать года, когда у тебя в запасе целая вечность?» – написал на фотографии Секереш в немыслимо далеком 1944-м. Тогда она уже жила в его замке. Затем Секереш бесследно исчез в 1945-м и возник в Калининграде где-то в семидесятые. Он отправил фотокарточку из будущего – скорее всего, бабушка сама назвала ему адрес. Потом они встретились. О чем он ей рассказывал? Почему она не послала его к черту?..

Все это я обдумываю уже на бегу. Наволочки на сушилке встречают меня приветственным взмахом. Возле крыльца одиноко поблескивает спицами в колесах пустое инвалидное кресло. Я влетаю в незапертую дверь, отмечаю больничный запах на лестничной клетке, чуть не сшибаю стойку с папоротником и едва успеваю притормозить перед почтенной дамой, которая как раз начинает спускаться, придерживая под локоть совсем ветхую старушку.

– Четвергова! – выпаливаю я, позабыв про английский, и размахиваю руками в неуклюжей попытке изобразить каменного ангела. – Вы знаете, кто это – Четвергова?

Обе женщины глядят на меня, будто на умалишенную. По сморщенной щеке старушки сползает крупная слеза.

– Быстрее! – не сдаюсь я. – Я покажу!

Обе продолжают путь, но не потому, что я их об этом прошу, а потому что все равно направлялись вниз. Мне кажется, что они спускаются целую вечность. Я открываю входную дверь и придерживаю ее, скрипя зубами и мысленно считая до ста. Наконец старушка со всеми почестями усаживается в кресло-каталку, сиделка укутывает ее в плед, а я приплясываю рядом в надежде обратить на себя внимание.

– Четвергова, – повторяю я, и когда обе поворачиваются, молитвенно складываю ладони на груди. – Please, help me. She’s my lost grandma. – И тычу пальцем в памятник.

Взгляд сиделки проясняется. Склонившись к самому уху своей подопечной, она что-то быстро у нее спрашивает – я не понимаю ни слова, надеюсь только, что это не попытка выяснить, хорош ли был нынче гуляш.

– Четвергова! – громко произносит вдруг та. – О, Эржебет!

И ее лучистые глаза наполняются слезами. Я тоже больше не пытаюсь сдерживать себя, и вот мы уже всхлипываем в объятиях друг друга, и я вдыхаю лежалый запах шерстяного пледа, чувствую холодок невесомых пальцев у себя на затылке и понимаю, что потеряла свою бабушку, потеряла ее навсегда – и там, где потерять ее было страшнее всего. В прошлом.

Тем временем сиделка склоняется над клумбой и, ловко срезав один из приувядших гладиолусов, протягивает его мне, а сама берется за ручки инвалидного кресла и катит его по дорожке в сторону погоста. Ободренная тем, что меня не гонят, я не отстаю. Догонять, правда, и не приходится – мои спутницы и так то и дело останавливаются, и тогда маленькая старушка поворотом головы указывает путь. О том, что все это время она вела нас к могиле, я догадываюсь только тогда, когда мы оказываемся перед скромной плитой с именем, которое остается родным на любом языке.

– Я здесь, – говорю я чуть слышно. – Я к тебе пришла. – И легонько касаюсь нагретого солнцем надгробия. Мой гладиолус приникает к нему лепестками и остается лежать единственным ярким пятном.

– Хорошая, – на чистом русском произносит вдруг женщина в кресле-каталке, и я вскидываю на нее изумленный взгляд. – Хорошая, но очень сумасшедшая, – повторяет она, заметив мое удивление. – Все время плакала.

С каждым ее словом от моего сердца откалывается маленький кусочек и падает на землю рядом с поникшим цветком.

– Говорила про лагерь, но здесь никогда было лагерей. Говорила, что в кого-то стреляла.

– В Рауша? – говорю я, но она качает головой. – Рихарда Кляйна? В Бескова?

– Бескова. Кажется, Бескова.

Я с размаху сажусь на траву, потому что ноги отказываются меня держать, и смотрю на свою собеседницу снизу вверх.

– Но зачем? Зачем она стреляла в Бескова, Эржебет говорила?

– Сумасшедшая, – повторяет та. Я пучками выдираю траву вокруг себя с такой яростью, что почва забивается мне под ногти. – Он украл у ее семьи дом. Или кровь. Она сама путалась. Она должна была убить его и уехать в Мадар, но опоздала.

Тут старушка быстро-быстро бормочет что-то по-венгерски. Сиделка молча кивает и оставляет нас, на прощание коснувшись моего плеча.

– Бабушка не сошла с ума, – говорю я сквозь слезы. – Бесков украл у нее дом. Так оно все и было.

Но дом – лишь следствие того, что он украл у нее кровь. Анна Кропп не была судьей, бабушка – тоже. Рихард Кляйн так никому и не передал пятнадцатый рейсте – он достался Бескову. Вот почему Убежище его приняло. Вот откуда он знает столько рейсте. И поэтому бабушка, узнав о его появлении, бросила меня одну и сорвалась в дом на Кройц-штрассе, и угрожала самозванцу министериалом Гиндисом, и попыталась переписать прошлое, когда вернулась на много десятилетий назад, чтобы лично избавиться от Бескова – но не смогла.

– Она часто повторяла «Есения».

– Это я, – говорю я, на мгновение выныривая из своих мыслей и тут же погружаясь обратно.

Максимилиан Бесков – действующий судья. Когда Матиаш обвинял меня в убийствах рейстери, он был уверен, что это дело рук судьи. Шеффенов не существует, сказал Герман.

Мне надо бежать.

– Спасибо, – говорю я и целую лежащую поверх пледа сморщенную руку. – Благодаря вам перед смертью она не была одинока. Спасибо.

Я в последний раз поправляю лепестки гладиолуса, глажу камень с выбитыми на нем буквами бабушкиного имени и собираюсь вернуться в склеп, когда слышу: