Женя не обиделась на его отказ идти на юбилейный концерт певца Платонова. Даже объяснять ничего не пришлось. Но сразу же, как только за нею закрылась дверь, Юра пожалел, что не пошел. Не то чтобы ему хотелось в ночной клуб. Но, во-первых, как ни успешно Женя осваивала водительское дело, ездила она еще не совсем уверенно, и лучше было бы ее отвезти, тем более зимой и в темноте. А во-вторых… Да не во-вторых, а просто жаль ему стало, что без нее пройдет целый вечер! Вот без такой – любимой, красивой, в этом длинном платье с высоким разрезом, которое она первый раз надевала в день своего рождения и которое надела сегодня. Или не в вечернем платье, а в коротком домашнем халатике. Как Высоцкий пел однажды, сидя в гостях у бабушки Мили вот в этой самой гарсоньерке: «Ты мне можешь надоесть с полушубками, в сером платьице с узорами блеклыми…» – и смотрел на свою Марину. А десятилетний Юрка смотрел на него и понимал, что это такое, когда слова говорят одно, а голос и глаза – совсем другое: ни в чем ты мне не можешь надоесть, никогда…

Он так и не смог к ней привыкнуть. Год целый прошел – и не смог. Каждый день, возвращаясь домой, думал, уже входя в подъезд: а вдруг ее нет?.. И не просто так нет, не с работы, а вообще – нет, и все? И сразу неважным становилось все, что не давало покоя и мучило: прожиточный минимум, образ и уровень жизни… Но поднимался на свой этаж, открывал дверь, и все эти мысли возвращались снова.

Юра удивлялся тому, что совсем не ревнует Женю – ни к нынешней ее жизни, ни к той, что была у нее в промежутке между Сахалином и их встречей у гостиничной ограды. Вернее, он ничего не хотел знать об этом промежутке. Правда, слишком сильно не хотел, чтобы это можно было считать равнодушием.

Недавно он с удивлением понял: да ведь к тридцати трем годам у него вообще не было случая понять, ревнив ли он. С давними его, еще до Соны, женщинами отношения вообще были не такие, чтобы с ними могла быть связана ревность. Все было по-юношески легко, исполнено взаимной свободы. С Соной, наоборот, было столько нервного напряжения, что сил не оставалось для других чувств. А когда появился Тигран, она собралась в один вечер, и для ревности просто не хватило времени. А с Олей… Какая там могла быть ревность, когда на любого мужчину, кроме Юры, Оля не больше обращала внимания, чем на фонарный столб! А Юра значил для нее столько, что и слова эти не подходили – обращать внимание…

Думать об Оле и за полтора года не стало менее стыдно, и он малодушно гнал от себя мысли о ней.

А вообще-то – толку ли анализировать, ревнив ты или не ревнив? Будучи человеком, склонным к размышлениям, Юра терпеть не мог размышлений пустопорожних. Может быть, он в принципе не ревнив. А может быть, в Жене есть что-то неназываемое, только ему принадлежащее, что он чувствует всегда и что не оставляет в его душе места для ревности.

Юра особенно сильно чувствовал это загадочное «что-то», когда она возвращалась вечером домой, а он был не на дежурстве. В ту самую минуту чувствовал, когда ключ поворачивался в замке. Когда уже можно было не нервничать, не ругать себя за то, что не встретил ее у метро или не отвез на машине, а просто смотреть, как она появляется на пороге – прекрасная, всегда немного чужая в эту минуту, единственная, невозможная женщина… Как смотрит на него любимыми, для всех непроницаемыми глазами, потом улыбается уголками губ – совсем не так, как с экрана, – потом делает еле заметный шаг ему навстречу, не вообще в комнату, а именно к нему, не сняв шубу, с капельками тающего снега на волосах… И кажется, что она входит не в комнату, а в сердце, как самая главная его часть, без которой и билось-то оно только по инерции.

Она и в этот вечер так появилась. Вдруг загудел лифт, открылся у них на площадке, Юра вскочил с дивана – а она уже распахнула входную дверь и как-то сразу вошла в комнату своей необыкновенной, стремительной походкой. Он не ожидал, что она вернется скоро, и обрадовался так, что, наверное, все лицо просияло.

Женя остановилась посреди комнаты, словно с разбегу заставила себя остановиться. Они стояли в полушаге друг от друга, как будто не веря, что можно так легко сделать эти полшага.

– Ты… – проговорил наконец Юра и добавил торопливо, сам смутившись этим своим странным полусловом-полувыдохом: – Так рано, Женя, я не ожидал.

Он тут же обнял ее, поцеловал в губы, снял с нее шубу, снова поцеловал – теперь уже в плечи, открытые вечерним платьем. Зажмуриться хотелось, такой ослепительной она показалось даже в неярком свете настольной лампы – с этими сияющими, точеными плечами, и с пленительной ложбинкой на шее, и с приоткрывшимися под его поцелуем губами, и с блеском узорчатых глаз.

– Что ты делал, Юра? – спросила она, целуя его в ответ и высвобождаясь из его объятий.

– Ничего особенного, – пожал он плечами. – Отдыхал, думал, тебя ждал. Как вечер?

– Да дурацкий вечер! – сердито ответила Женя; глаза вспыхнули светлыми звездами. – Обвели вокруг пальца, джинсу собирались подсунуть.

– Что-что собирались подсунуть? – переспросил Юра.

Он только теперь заметил, что Женя сердита.

– Джинсу, джинсу. Ну, заказной материал. Вообще-то ничего особенного, только заплатить хотели не как положено.

– И что?

– Ничего, – пожала она плечами. – И вообще дурацкий вечер. Ты ужинал? Я, между прочим, голодная.

– Ну вот, а я, кажется, все съел, – расстроился Юра. – Думал, ты сытая придешь, из ресторана все-таки. Или не кормили?

– Кормили, кормили, – улыбнулась она, проходя на кухню. – Кусок в горло не полез.

– Почему? – удивился он.

– Да так… Как же все съел, Юра, а отбивные? – сразу заметила она, заглянув в морозильник. – Ты мне платье пока расстегни, а?

Пока Юра расстегивал у нее на спине длинную тонкую «молнию», Женя достала из морозильника две отбивные, положила в микроволновку вместе с горкой мороженой цветной капусты.

Потом засмеялась, поежилась.

– Юр, ты что делаешь, щекотно же. Ай, не дыши в спину!

– А куда дышать? – спросил он, поворачивая Женю к себе и пониже стягивая с нее расстегнутое платье. – Сигаретами не моими пахнешь, духами какими-то незнакомыми пахнешь, вся сердитая, любимая ты моя…

Она снова засмеялась, вскинула руки, обняла его. Платье тут же скользнуло вниз, упало к ее ногам темной изумрудной волной.

– Как ты заметил, что сердитая? – спросила она, быстро прижимаясь щекой к его щеке, и повторила: – Дурацкий вечер!

И только в постели, совсем поздно, когда Женя уже заснула, Юра вспомнил: да, война, весь вечер показывали в новостях, как идут танковые колонны. И тревожное свое, прощальное сегодняшнее чувство вспомнил… Но сразу постарался забыть.

Еще со времен работы инструктором ЦК комсомола Боря Годунов сохранил способность убеждать кого угодно и в чем угодно. Теперь, когда спасатели Красного Креста работали практически без государственного финансирования, эта способность очень ему пригодилась. Людей, подобных Юрию Валентиновичу Гриневу, которые не требовали лишних объяснений, Годунов встречал на своем пути не так уж много. А главное, не у таких людей водились деньги… И поэтому он готов был убеждать и объяснять хоть до бесконечности.