Как же должно поступать общество, когда дело идет о том, чтобы охранить себя не от физических явлений, где человеческая воля не участвует, но от добровольных поступков? Оно противополагает и, я думаю, имеет основание противополагать этим моральным и социальным фактам моральные и социальные силы, как бесчестие, тяжесть наказания, страх смерти или, может быть, еще лучше – реформу некоторых учреждений. Но оно должно себя спросить, принадлежат ли такие факты к категории бедствий, которых можно избежать, или к тем, против которых можно просто бороться. Если правда, как хочет этого Кетле, что контингент преступлений почти неизменен и заранее определен, одним словом, если преступление и правонарушение – такие же роковые факты, как молния и дождь, но гораздо более правильные, то надо было бы сказать, что преступность должно ограничивать только устройством хороших громоотводов против преступной грозы, то есть усовершенствованием замков и денежных ящиков, револьверов и другого оружия защиты. Надо, однако, признать, что человечество никогда не останавливалось на этой точке зрения. Против этого рода бедствий, даже прежде чем исследовать их причины, оно инстинктивно дало большой выбор мастерских средств, не без основания считавшихся в свое время очень сильными. Странно видеть все это разнообразие карательных мер, которое дали по большей части так малоизобретательные первобытные законодатели: крест, изуродование голоса преступника, избиение камнями, отдача зверям, распиливание тела, потопление, раздавливание ногами слона и т. д. Вероятно, земледелие и промышленность едва зарождались, а изобретение карательных мер уже истощилось. Причина этого, без сомнения, такова: подобно тому, как закон должен быть одним из первых социальных творений, одним из первых проявлений (после речи) гения – творца людей, добровольное нарушение закона, то есть преступление, должно было быть одним из первых поприщ, на котором упражнялся человеческий гений-разрушитель. В деле преступления изобретение было, следовательно, истощено с самого отдаленного времени, о чем мы можем судить по тем перечислениям, которыми переполнены старые законодательства. Отсюда и появилась наложенная на законодателя необходимость проявлять большую и скороспелую изобретательность. Тут происходит нечто вроде продолжительного поединка между воображением преступника и криминалиста. С одной стороны, мучения отвлекают от боли мук, с другой – насильственная смерть увеличивается всякими жестокостями. Боролись с бичом преступления такими способами, какими думали предупредить голод и заразу, болезнь или затмение Луны, – гекатомбой, общественными постами и танцами на оргиях. Таков был дебют карательных мер, таково было начало искусства. Кажется, однако, что первый был менее ребяческим, чем второй, и, конечно, страх держать на руках в течение трех дней труп своего ребенка более всего должен был мешать детоубийству в Египте. Заклание в жертву быков не помешало там суровости. Известно, что если вначале карательные меры и сильнее действовали на умы, чем промышленность, то промышленное развитие шло быстрее и совсем иначе, чем исправление и уголовные реформы. Теперь самое время об этом подумать. Одно только продолжительное исследование и глубокое изучение причин преступления и правонарушения дает нам право решить, должно ли эти человеческие несчастия определять в указанном выше смысле. Может быть, вдумавшись лучше в условия, которые их заставляют появляться, мы обнаружим, что они не находятся вне нашей власти, и мы научимся их обуздывать. Если мы этого не достигнем, изучение и знание не принесут нам пользы. Согласимся с Ломброзо, что, с одной стороны, преступность обязана посмертному внушению, которое передали живым наши доисторические предки. Согласимся, что с этой стороны источник преступления будет окончательно вырван из нашей власти. Но будем помнить определение преступного типа, изменяющее это атавистическое внушение, чтобы быть всегда настороже. Что касается большей части преступлений и правонарушений, которых эта причина не объясняет, то предположим, что она основана на известных особенных свойствах социального общества: это немного напоминает тезис Ферри – sostitutivi penali. Конечно, из этого не следует, что мы будем в силах уничтожить когда-нибудь такого рода преступность, но надежда на ее исчезновение нам дана. В ожидании этого должны ли мы оставаться бездеятельными? Нет, тем более что мы, как люди последнего столетия, до Жаннэ не знавшие гарантии оспопрививания, не должны были пренебрегать меньшими предосторожностями – употреблением некоторых правил гигиены и удалением от себя зараженных лиц. Карательные меры, еще известные и употребляемые в теперешнее время как предупредительное средство против преступления и правонарушения, играют скромную и неизбежную роль тех элементарных мер, которые употребляли наши отцы против своих болезней. Призваны ли они к радикальному преобразованию, к особой миссии? Здесь полезно рассмотреть вопрос об ответственности.

Мы только что сказали о внушении, исходящем от умерших, которое мы можем только воспринимать: скажем теперь также о внушении среди живых наших современников, на которых мы можем действовать. Это последнее внушение, понимаемое как гипнотическое, есть явление столь исключительное, что законодатель имеет право с ним не считаться. Обвиняемый, который в целях оправдания ссылался бы на то, что убийство совершенно им под непреодолимым влиянием, будучи задержан по приказу, полученному несколько дней или месяцев раньше, как очень основательно указывают Бони и Ферри, мог бы думать, что он привел достаточное объяснение такому исключительному случаю. Я не стал бы останавливаться и на тех небольших любопытных, но легко разрешимых проблемах, которые возбуждают эти патологические особенности, если бы путем аналогии и индукции они не были способны показать нам в нашей обыденной социальной жизни всемирную и постоянную работу очень слабого, конечно, но подобного влияния. Они могли бы служить нам при изучении того обстоятельства, что сознательная причина наших действий почти никогда не бывает истинной причиной. Например, усыпленный гипнотизмом получил приказание (см. Revue philisophique, январь 1885) показывать нос бюсту Галля. Его будят, под влиянием этого приказания, которого он, однако, более не помнит, он показывает нос. Однако, как бы для того, чтобы не признаться самому себе в том, что им управляет непреодолимая внешняя причина, он спешит сказать, что этот бюст «отвратителен». Я сошлюсь на тысячу таких фактов. Пусть прикажут такому человеку, будь он даже истерик, выстрелить из револьвера в своего брата; проснувшись, он исполнит это. Но можно ли думать, что он станет в тупик, объясняя себе свое поведение? Нет, он будет убежден, что убил своего брата потому, что брат был против него виноват, что его оскорбили при семейном разделе или была какая-нибудь другая причина. От него абсолютно ускользает истинная причина его поступка. Также и у мономана, повинующегося своей непобедимой склонности, всегда будут хорошие основания для мотивировки его безумного действия. Сумасшедшие вообще обнаруживают массу изобретательности в оправдании своих поступков. Первый источник толчка лежит здесь в мозговом повреждении, тогда как в предыдущем примере побудительной причиной было внешнее приказание, полученное посредством гипнотизма. Но разница пропадает, если мы обратим внимание на то, что истинная причина внушения находится в самом гипнотизируемом, в его аномалии, а не в таинственной, так сказать, силе гипнотизера. Данное им приказание просто придало известный ход болезни гипнотизированного, правда, очень решительный; оно сыграло роль случайных обстоятельств, впрочем, в высшей степени важных, которые заставили мономанию обнаружиться у мономана. Эти два случая, следовательно, аналогичны.