ее до аббатства везти будут долго.

* * *

Гэвин делал поправку на неопытность Питера, однако вечно ждать он не мог. После завтрака, пока они смотрели саму погребальную службу, он сел на диван поближе к Питеру. Недвусмысленно осознавал, что под белым банным халатом у Питера никакой одежды. Эта мысль возбуждала его нешуточно. Гэвин потянулся к бедру Питера, как раз когда комментатор Би-би-си объявил:

“А теперь премьер-министр Тони Блэр прочитает Гимн любви из Первого послания коринфянам”.

Тони Блэр взошел на кафедру и начал читать заданный фрагмент из Библии. Читал он умело, размеренно, высокопрофессионально.

“Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий”[90].

Гэвин осторожно взялся за полу халата на Питере и отвел ее в сторону. С нетерпением взглянул на обнаженные гениталии Питера и опустил на них ладонь.

“Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто”.

Питер уловил прикосновение руки Гэвина у себя между ног и почувствовал, как рывком встает член. Гэвин начал гладить его, а Питер завороженно смотрел вниз.

“И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы”.

Гэвин на миг остановился. Соскользнул с дивана, опустился на пол, встал на колени перед Питером. Развел Питеру ноги и подался головой вперед.

“Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит”.

Гэвин разомкнул губы и принял вставший и набухший член Питера в рот. Принял в самую глубину глотки и стал сосать его весь, медленно и нежно.

Тони Блэр продолжал:

“Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем”.

Питер закрыл глаза и сполз чуть ниже, подав промежность к Гэвину. Ему казалось, что он потеряет сознание от удовольствия. Никогда прежде не переживал он ничего столь прекрасного.

“Когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится”.

Гэвин теперь сосал сильнее, голова его ходила вверх-вниз.

“Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое”.

Питер уловил глубоко в теле, как начинает вскипать оргазм.

“Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу”.

Ощущение окрепло, Питер заерзал и исторг беспомощный стон.

“Теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан”.

Наконец Питер кончил, выгнув спину, подавшись вперед бедрами и вскрикивая от счастливого высвобождения. Гэвин не двигался, неподвижно держа его во рту, Питер же зажмурился, и сила оргазма запустила у него в мозгу бешеный карнавал образов, словно сомкнутые веки стали экраном, и в пустоте того экрана высветилось ярчайшее, ослепительнейшее световое представление. В этот исступленный миг он подумал, что видит карнавал фейерверков, хаос лучей и вспышек, даже…

“А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше”.

…сплетение радуг.

8

Хвала бессмертию Иисуса

В церкви на юго-западе Лондона два музыканта играют завершающие такты Quatuor pour la fin du temps Оливье Мессиана. Эта часть произведения – Louange à l’immortalité de Jésus – пылкий поэтический дуэт скрипки и фортепиано, невероятно требовательный к скрипачу. В конце мелодия угасает до едва слышного пианиссимо, и последняя нота на самом верхнем краю скрипичного регистра тает в ничто, в небытие, словно душа усопшего человека испаряется и уплывает в небеса. Тишина, следующая за этой финальной нотой, длится почти минуту, пока Питер и Кьяра сидят, напряженные и неподвижные, с закрытыми глазами, все еще замкнутые во вселенной музыки, пока публика постепенно не расслабляется и, возвращаясь из едва ли не зачарованного состояния, не разражается аплодисментами – поначалу осторожными и рассеянными, а затем громкими, долгими, восторженными; слышны ликующие голоса и крики “Браво!”. Четверо музыкантов улыбаются и поглядывают друг на друга, переполненные чувствами, словно не веря, что довели этот труд до конца, этот путь, который, казалось, занял месяцы или даже годы, а не пятьдесят пять минут, истекшие на самом деле. Питер перехватывает взгляд Гэвина, сидящего возле фортепиано, и они смотрят друг другу в глаза, а аплодисменты не смолкают, все гремят и гремят.

* * *

В тот же самый миг в гостиной некоего просторного, удобного, однако безликого дома в квартале, застроенном одинаковыми домами, в ближайшем предместье Реддича в Средней Англии человек подает жене чашку чая.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает Джек.

– Лучше, – отвечает Энджела. – Думаю, все теперь чувствуют себя получше – после похорон. Было очень…

– Катарсично? – говорит Джек.

– Именно, – говорит Энджела. – Нам всем надо было выпустить это из себя, а? Проводить ее как полагается. Поплакать хорошенько.

Они пьют чай в задумчивом, почтительном молчании. Затем Джек говорит:

– Помнишь, какой юной и невинной она смотрелась в тот день, когда выходила замуж?

– Я не видела свадьбы, – откликается Энджела.

– Видела. Ты ее смотрела со мной в доме у моего брата.

– Нет. Меня здесь тогда даже не было. Я уезжала из страны.

– Ах да, точно, – говорит Джек. Там был кто-то другой. Боже, она! Как ее звали? Полин? Полина? Патриша, вот как. До чего же жалкая, унылая штучка она была. Он быстро меняет тему: – Я просто подумал, до чего поразительное преображение случилось с тех пор – за последние шестнадцать лет. Из ничего в… такое.

– Диана едва ли начинала с ничего, – говорит Энджела.

– Я понимаю, она из аристократии, конечно, но она же просто воспитательницей в детском саду была, верно? Когда они познакомились. Просто обычная воспитательница, делает свое дело. О ней никто слыхом не слыхивал. А теперь… Звезды со всего света. Миллионы людей на улицах. Поневоле задумаешься… ну, что можно добиться всего, вообще всего, если по уму все делать?

Энджела кивает.

– Да, наверное, задумаешься.

– Мне кажется, чтобы ее жизнь имела смысл, нам всем стоит усвоить этот урок. Что мы можем добиться чего угодно.

– Да, согласна, но… что ты хочешь сказать, Джек?

Джек глубоко вдыхает.

– Думаю, нам надо обналичить наши пенсионные сбережения, обналичить премиальные бонды, выставить это место на продажу и подать заявку на тот дом. Тот, который под Бьюдли, с бассейном и конюшней.

Энджела ставит кружку и тянет Джека в восторженные